Книга Соавторы, страница 61. Автор книги Александра Маринина

Разделитель для чтения книг в онлайн библиотеке

Онлайн книга «Соавторы»

Cтраница 61

Глафира любила, когда ее питомец "выходил в свет", она считала светский образ жизни наиболее подходящим для писателя такого масштаба и очень переживала, когда Глебушка "засиживался". При Земе-покойнице жизнь в квартире на Сретенском бульваре искрилась и бурлила, после каждого спектакля певица возвращалась домой в сопровождении артистов, музыкантов и поклонников, пили шампанское, закусывали, шумно обсуждали околотеатральные новости, делились сплетнями; здесь завязывались романы и разбивались вдребезги романтические надежды, выстраивались интриги и частенько решались тонкие вопросы распределения ролей, причем далеко не всегда именно в том театре, в котором служила Земфира.

А вот до войны, еще при жизни профессора Богданова, все было иначе. Профессор шума не любил, гостей "из богемы" не особо привечал, но и к нему частенько приходили посетители, иногда - больные, а иногда - другие какие-то, и тогда профессор звал Глашу и велел подать чаю. Глаша всегда была любопытной, нос, конечно, куда не следовало, не совала, но интересовалась, во всяком случае, если была возможность увидеть или услышать, так не прикидывалась, что у нее глаз и ушей нет.

Когда ее только взяли в дом к Богдановым, с ней долго беседовала их бывшая прислуга, Степанида Андроновна, ушедшая на покой по старости лет, признававшая, что в ее годы и с ее больными ногами с младенчиком ей уж не справиться, и, как сказали бы нынче, "передававшая Глаше дела". Степанида Андроновна прослужила у Богдановых тридцать лет с гаком, с того дня, как они вселились в этот дом не то в девятьсот втором году, не то в девятьсот первом. Для нее Борис Саввич Богданов, отец Глебушки, был Борюшкой, "молодым хозяином", а "старым хозяином" она числила Савву Никитича, тоже врача-хирурга и тоже профессора. Сама Глаша Савву Никитича уже не застала, он скончался в тот год, когда Глебушка родился, однако от Степаниды узнала не только много полезного о привычках и требованиях Богдановых, но и о том, как они жили раньше. "Ты не смотри, что тебя вроде только в няньки взяли, - говорила она, - это они так думают, что смогут без прислуги обойтись, навроде теперь советская власть и прислугу иметь негоже. А куда им без таких, как я? Они ж не приучены сами за собой ухаживать, да и не барское это дело - пол мести и тарелки мыть, Борюшка работает как каторжный, оперирует днем и ночью, и по выходным, и в праздники, Зема - артистка, ей тоже некогда, да и не с руки. Все одно ты из нянек через месяц-другой, а то и раньше в полноценную домоправительницу превратишься". Слова старой Степаниды оказались пророческими, только предсказанный ею "месяц-другой" сократился буквально до нескольких дней.

От Степаниды Андроновны Глаша узнала, что Савва Никитич Богданов служил в Солдатенковской больнице, которая теперь называется Боткинской, заведовал отделением хирургии, и Борюшка пошел по его стопам, был врачом-ординатором у самого великого Розанова, однако же судьба так распорядилась, что по роду занятий сын в точности копировал отца, а вот характерами они разнились полностью. Дело в том, что Солдатенковская больница (Степанида так и не приучилась именовать ее Боткинской) находится рядом с ипподромом, прямо через дорогу, и ежели какой наездник получал травму, его немедля доставляли прямиком в хирургическое отделение, где Савва Никитич самолично его оперировал, зашивал и чинил. После смерти отца жизни удалых наездников перешли в руки к сыну, который боролся за них с не меньшим искусством, упорством и самоотверженностью. А поскольку бегами увлекались очень многие состоятельные и известные люди, имевшие и собственных лошадей, и любимых наездников, то понятно, что врач, от таланта которого зависит, сможет ли наездник еще выступать, и если сможет, то как скоро, так вот, такой врач, разумеется, будет окружен вниманием, уважением и почетом. До семнадцатого года вокруг Саввы Никитича толпились богатей, политики, известные личности, дом постоянно был полон гостей, а сам он с супругой, Борюшкиной матерью, блистал в свете и отдыхать ездил исключительно на заграничные курорты. После переворота все изменилось, супруга Саввы Никитича слегла с сердечным недугом, да так и не оправилась, в девятнадцатом году померла. Бега прекратились, не до того было, голод, разруха, Гражданская война, Борюшка к тому времени еще учебу не закончил, Савва Никитич оперировал сутками напролет, больница-то Солдатенковская была бесплатной, "для всех сословий населения Москвы". Потом, с годами, все наладилось, вошло в свою колею, и война закончилась, и бега вернулись. Квартиру, правда, едва не отобрали, когда начали всех подряд уплотнять и из барских хором кроить коммуналки. В их доме почти все квартиры поделили, стенки построили, и получилось из каждой большой квартиры - по две коммунальные, в одну вход с парадной лестницы, в другую - с черной.

Однако же, как оказалось, многие дореволюционные любители бегов и скачек оказались в руководстве послереволюционной Москвы, да и всей России, они-то и не дали в обиду своего знаменитого доктора, тем паче наездники продолжали, как и прежде, разбиваться, лошадям-то все едино: что была революция, что не было. Так что шестикомнатную квартиру, одну из немногих в доме, удалось спасти от раздела и заселения посторонними семьями.

Но сохранение квартиры в целости не помогло сохранению привычного образа жизни. Перестали приходить многочисленные гости, когда нанимали двух кухарок, чтобы приготовить ужин на всех. Савва Никитич больше не надевал ни фрак, ни смокинг, и даже появление юной красавицы Земфиры в качестве Борюшкиной жены не смогло вдохнуть блеск и живость в огромное помещение, словно на глазах наливавшееся мрачностью и тоской. В тридцать первом году старый профессор умер, едва успев порадоваться внуку, и жизнь в квартире на Сретенском бульваре стала еще более серой и скучной. Борис Саввич, Борюшка, общества не любил, был нелюдимым и замкнутым, хотя говорили про него, что если у отца руки были золотые, то у сына - бриллиантовые. В тридцатых годах жизнь постепенно становилась "лучше и веселее", и Степанида Андроновна не теряла надежды, что вскорости все вернется: и приемы, и гости, и вечерние туалеты с открытыми плечами, и строгие смокинги, и галстуки-бабочки. Жаль только, что ей уж не придется это увидеть, снова окунуться в блеск драгоценностей, шуршание шелка и тафты, аромат духов и сладковатый тугой запах трубочного табака, в звон бокалов и переливчатый смех.

- Зема - она радостная, живая, - делилась с Глашей опытом и своими соображениями старая домработница, - она в такой тоске долго жить не сможет. Вот увидишь, скоро она Борюшкину хмурость переломит, преодолеет, и тогда все будет по-старому. Так что ты учись, запоминай, чего я рассказываю, перенимай, пока есть у кого. Пригодится.

Глаша слушала затаив дыхание. Произносимые Степанидой слова казались ей волшебными, хотя значение их она понимала далеко не всегда. Допустим, что такое шелк и тафта, она знала, а вот "вечерний туалет с открытыми плечами" представляла себе весьма приблизительно, что же до сладкого запаха трубочного табака, это и вовсе казалось ей немыслимым. В деревне, где она выросла, мужики делали самокрутки из табачных листьев, и дым от курева пах как угодно - горько, противно, садняще, - но уж никак не сладко. Каждый день своей новой городской жизни она ждала, что наступит тот самый перелом, который пророчила Степанида, и ей удастся увидеть своими глазами то, что до сих пор было известно только из рассказов, книг или немого кино. Хорошо еще, что в деревне Глаша ходила в школу и выучилась грамоте, так что читать, пусть и не особенно бегло, умела и была единственной, кто брал книжки у сельской учительницы, в прошлом - выпускницы Смольного института. И кинопередвижка хоть и изредка, да посещала Глашину деревню. Но книжки и кино про красивую жизнь - это одно, а увидеть ее своими глазами, слушать ее звуки, обонять запахи - совсем, совсем иное…

Вход
Поиск по сайту
Ищем:
Календарь
Навигация