Женевьева предпочитала думать первое.
Но почему она так расстроена? Потому что ее душа спокойна лишь тогда, когда он счастлив. А до приезда герцога в Эверси-Хаус он был счастлив почти всегда.
— Здесь можно быть такой счастливой, — громко произнесла Женевьева. — Все так красиво: безмятежность, но не скука, уютно и мило.
«Господи, только не говори, что все эти слова описывают меня!»
Однако герцог не попался в столь очевидную ловушку.
— Мы никогда не жили здесь подолгу. Но все же это был один из ее любимых особняков.
«Мы». «Ее». Его жена.
Какой она была? Что случилось с первой герцогиней? Женевьева по-прежнему не смела спросить. Но ей казалось, что этот дом многое мог рассказать о ней.
Женевьева надеялась, что герцог был любим. Правда, она была уверена, что с ним было нелегко.
Разговор не клеился, и Женевьева вновь вспомнила про ночной поцелуй. Сегодня герцог вел себя как истинный герцог, вчера же он был человеком, ранимым и одиноким. Неряшливая одежда, теплая кожа, его губы… Женевьева заставила себя прекратить думать, потому что от одного воспоминания о его губах по ее телу пробежала волна удовольствия. Она чувствовала, что получила какое-то право на него, потому что в равной мере многое взяла и отдала в этом поцелуе.
Но Тициан снова пробудил в ней робость. Конечно, Женевьева знала о богатстве и могуществе герцога, но почему-то присутствие в его коллекции этой удивительной картины еще больше подчеркивало его влиятельность.
Она знала: герцог хотел показать ей картину, поскольку был уверен, что она ей понравится.
Женевьева никак не могла разобраться в своих чувствах.
Он так долго молчал, что она было подумала, уж не смущен ли он тоже. Никогда за время их короткого знакомства не слышала она, чтобы он откашливался или начинал запинаться. Ни разу он не краснел и не смущался. Но Женевьева знала: герцога тоже одолевают сомнения. Он заставлял себя сохранять хладнокровие, не показывал окружающим свою неуверенность, скрывал ото всех ранимость, ревностно охранял свою гордость.
— Что к, мисс Эверси, мне кажется, наш план прекрасно действует, — наконец произнес герцог. — Вы заметили выражение лица Гарри, когда он увидел картину Тициана?
— Да, но он страдает.
— О Боже! Конечно, он страдает. Об этом и речь.
В голосе герцога слышалось удивление и раздражение.
— Но он мой друг. И я…
Женевьева не знала, как описать словами свои чувства.
— Да, да, вы его любите, и так далее. Хотя он всегда воспринимал вас как должное.
Она рассердилась:
— Это не так. Я знаю: я ему небезразлична. И прошу: больше не позволяйте ему играть! Он растратит все наследство.
— Ваше участие в судьбе мужчины очень трогательно, хотя он понятия не имеет, любит ли он вас или другую. Но он взрослый человек, и я не его отец или мать, поэтому не собираюсь мешать ему играть, если он этого желает, — сухо ответил герцог.
— Но вам не обязательно забирать у него все деньги.
— А ему не обязательно играть, — последовал простой ответ.
Безусловно, герцог был прав. Женевьева расстроено вздохнула.
— Он либо испытывает приступы ревности, потому что привык к вашей рабской преданности, Женевьева, либо мое внимание к вам заставило его взглянуть на вас по-другому, и он вновь не уверен. Если вам нужен именно такой мужчина, то вы его получите, конечно, если наш план сработает. Он говорил с вами обо мне?
Женевьева промолчала. Конечно, никакого разговора не было.
— Но он выглядит таким несчастным.
Ей было невыносимо тяжело. Никогда она не могла видеть, как Гарри страдает. Даже если он причинял ей боль.
— А что будет, когда он увидит оранжерею? — с дьявольской улыбкой спросил герцог.
— Мне кажется, мы не должны ее смотреть, — твердо произнесла Женевьева.
— Что вы думаете там найти?
— Розы размером с головку ребенка.
— Они все были отправлены вам. Он ничего не увидит.
— Тогда в посещении оранжереи и вовсе нет необходимости.
— Отлично. Если я откажусь показать ее, тайна сгустится еще больше. Представьте, как он будет страдать.
Конечно, герцог был прав во всем, и Женевьева замолчала. Все дело в стратегии, и, кажется, она срабатывала.
— Правда, даже в эту минуту он может делать предложение Миллисент.
Герцог не мог не поддеть Женевьеву.
Оба помолчали. Он прикрыл глаза от солнца.
— Миллисент подошла слишком близко к лебедям, а они вполне способны отхватить ей руку или ногу. Мне кажется, они плотоядны. Особенно вон тот, Люцифер.
Миллисент и правда пыталась подманить одного из лебедей поближе коркой хлеба. Женевьева с трудом удержалась от улыбки. Конечно же, ее шляпка опять сбилась набок.
Герцог так внимательно и пристально смотрел на нее, что ее сердце забилось сильнее.
— Женевьева.
— Да?
— Скоро я снова вас поцелую.
Она шумно выдохнула. Герцог прямолинеен, как всегда.
Он чуть заметно улыбнулся:
— Думаете, я бы притворился, будто ничего не произошло?
— Я знала, вы ни когда не дадите мне забыть.
Его улыбка стала лукавой.
— Итак?
Женевьева сделала глубокий вдох, нервно перебирая пальцами ткань платья.
— Не думаю, что я позволю вам.
Он рассмеялся:
— Давайте не будем притворяться, будто вы из тех, кто привык выражать свое одобрение или неодобрение и позволять. Вы сами, да и я тоже, мы знаем, что это неправда. Разрешите мне сказать иначе: думаю, мы опять должны поцеловаться в скором времени, — По его тону Женевьева поняла, что герцогу доставляет радость ее мучить. — Это ведь не упражнения в стрельбе из лука, пикник или приятное времяпрепровождение.
У нее кружилась голова от столь спокойного обсуждения события, которое перевернуло всю ее жизнь. В ее голосе появлялись истерические нотки:
— Вы могли бы сказать все по-другому…
— Вы предпочитаете пылкий тон? — с сомнением произнес герцог. — Я могу попытаться.
— Не надо!
Это было бы еще хуже.
Женевьева быстро пошла прочь. Герцог с легкостью нагнал ее.
Гарри помогал слугам разбирать корзинку. Женевьева увидела, как появился полукруг сыра. Гарри повернулся к ним, сверкнула его белоснежная улыбка. Это чтобы Женевьева не забыла, как он улыбается.
А Женевьева, мучимая сомнениями, шла рядом с мужчиной, который прошлой ночью так страстно обнимал ее.
