— Ты умна, — довольно заметил он.
— Да.
Герцог помолчал, возможно, размышляя, с чего начать, или вспоминая день смерти своей жены. Скорее всего ей не следовало спрашивать.
— Она умерла, съев устриц. Доктор сказал, что они стали для нее смертельными. Она впервые их попробовала, и оказалось, она из тех немногих людей, кого устрицы могут погубить. Мы ничего не смогли сделать, она просто задохнулась. Она не могла дышать. Все случилось так быстро, и это было ужасно.
О Боже!
Наверное, он почувствовал, как напряглось ее тело.
— Ты сожалеешь, что спросила?
— Я сожалею, что это случилось, — честно ответила Женевьева.
Герцог долго молчал.
— Я тоже.
Женевьева поняла: этот односложный ответ не отражает его истинных чувств, но он умел передать все оттенки значений всего несколькими словами.
Ей хотелось узнать больше, и одновременно она страшилась этого. Сожалеет ли он до сих пор? Стал ли он таким человеком после смерти жены?
— Тогда я не знал, что с ней происходит, — внезапно добавил он.
— Тебе было страшно?
Он снова задумался. Женевьева была тронута тем, как он неторопливо и искренне делился с ней своими воспоминаниями.
— Вот что я скажу: я получил несколько пулевых ранений на войне и на дуэлях. На меня нападали негодяи с ножами. Меня сбрасывали на землю взбешенные лошади, а рассерженные любовницы швыряли мне в голову вазы. — Он тяжело и горестно вздохнул. Его пальцы продолжали гладить ее по спине, словно теплая кожа Женевьевы была для него утешением. — Но мне никогда не было настолько страшно.
Ей стало горько и обидно оттого, что жизнь обошлась с ним так жестоко.
— Тебе было страшно, потому что ты ничего не мог для нее сделать. Ты мог только смотреть, как она страдает.
Молчание было красноречивее слов, но наконец герцог повторил:
— Ничего.
Никогда прежде она не слышала более горестного и печального слова.
— Это похоже на тот день, когда мы ждали сообщения о смерти Колина. Мы сделали все, чтобы его спасти, защитить его, но все равно знали, что ему суждено умереть. В такие минуты чувствуешь себя песчинкой во Вселенной.
Рука герцога замерла, словно он размышлял над ее словами. Женевьеве хотелось, чтобы он продолжал гладить ее.
— Это был худший день моей жизни, хуже того дня, когда умер мой сын.
Глава 21
Сначала Женевьеве показалось, что герцог не собирался произносить последних слов. Он снова затих, словно удивляясь сам себе.
— У тебя был сын? — мягко спросила она.
Он заговорил, глядя в потолок, однако не переставая поглаживать ее руку:
— Он был еще младенцем, примерно вот такой…
Герцог согнул руку в локте, и Женевьева тут же мысленно представила, как он держит крошечное существо, смотрит на него и что для него значило быть отцом.
У нее перехватило дыхание…
— Он был такой маленький, прожил всего несколько месяцев и умер от лихорадки.
Герцог говорил сдержанно и спокойно. Он словно предупреждал ее, что не станет вдаваться в подробности. В те времена почти в каждой семье умирал ребенок. Семья Женевьевы не стала исключением. На кладбище стояло надгробие над могилой брата, которого она так и не узнала.
— Как его звали? — спросила она, стараясь, чтобы в ее голосе сострадание не проскальзывало слишком явственно.
— Джайлз. Довольно странное имя для младенца, верно? Она называла его Джилли-цветочек.
Герцог слабо улыбнулся. Женевьева заметила его отросшую щетину. Щегольские бакенбарды и печальный рассказ о смерти ребенка.
— Он умер за несколько месяцев до нее.
Женевьеве казалось, ее сердце не выдержит. Джилли-цветочек. Всего за несколько месяцев он потерял жену и ребенка.
— А как ты называл его?
— Джайлз, — сурово ответил герцог.
— Ну конечно.
Никаких глупых ласкательных имен.
И тут герцог заметил ее пристальный взгляд.
— Я прекрасно знаю, о чем ты думаешь. Твои глаза увлажнились, и у тебя во взгляде такое сострадание.
— О чем же я думаю?
— Что из-за разбитого сердца мне больше неведома любовь и ради мести я стал жестоким. Что все это время я испытывал душевное опустошение. Но знаешь, ты не совсем права.
Проклятие! Женевьева как раз об этом думала.
— Все считают, ты ее отравил.
— Сомневаюсь. Им просто нравится так говорить. Людям нравится бояться, и они любят сочинять сказки. Зачем мне лишать их этого удовольствия?
— И тебе всё равно? Разве ты не мог положить этому конец?
Женевьева почувствовала негодование.
— А что я мог сделать? Нелепо пытаться доказать то, что доказать невозможно. Я никогда не был веселым человеком, хотя назвать меня мрачным тоже нельзя. После ее смерти я хотел остаться один. Я горевал. Эти слухи пришлись как нельзя кстати, и мне вполне подошел образ рокового герцога, потому что так меня никто не трогал. Никто меня не беспокоил, а значит, мне не приходилось терпеть чужую жалость. А потом я просто привык, откровенно говоря. Судя по выражению твоего лица, ты ожидала услышать иной ответ.
Как обычно, герцог развеял предвзятое мнение о себе.
— Меня окружает, некая тайна. У меня есть деньги и власть. Пара друзей, помимо слуг.
Герцог сухо улыбнулся.
— Но тебя никто не любит.
Женевьева имела в виду общество. Так считали все.
— Это преувеличение. Ты же меня любишь.
Она улыбнулась. Ответ позабавил ее. Как будто одной Женевьевы было достаточно. Эверси были невероятно богаты и обладали значительным влиянием, но у них не было герцогского титула, а она всего лишь младшая дочь.
Правда, король любил награждать Эверси и Редмондов титулами, а потом лишать их своей милости, как случилось с новым графом Ардмэем. Король получал удовольствие, глядя, как две семьи борются за влияние, словно кошки, танцующие на задних лапках, чтобы получить рыбу.
— Не все такие, как ты, Женевьева. Не всем нужно, чтобы их любили. Кое-кто совершает необдуманные поступки и говорит то, что думает. Самообладание еще не означает власти над миром.
Женевьева нахмурилась.
— Разве это можно назвать благоразумием?
Она указала на их обнаженные тела.
— Нет, но тебе стоит благодарить меня. Сама бы ты не дошла до такого, так сказать… распаляя себя оттого поцелуя твоей руки.
