— Нормально всё будет. Пошли.
— Момент…
Факел из древней занавески был не ахти какой, но и он светил на порядок ярче самодельных батареек. Правда, батарейки не коптили…
— Ты сказала, их было четверо?
— Сразу после войны — да. Михаил Дмитриевич, его жена… точнее, настоящая жена у него была до войны в Москве, а с Людмилой они просто работали вместе… и как жена она ему стала через несколько лет. И ещё двое учёных.
— Двое мужчин?
— Да.
— Три мужика на одну бабу, — Шемяка приподнял факел, высветив длинную доску под самым потолком. Книжная полка, заставленная по всей длине, в два ряда и отнюдь не всякими Дюма с Пушкиным — половина корешков так вообще на иностранном надписана. — Взрывоопасная смесь.
— Эмма, — позвал я, — посмотри. Это английский?
— Не только, — после короткой паузы отозвалась чёрная винтовка. — Ещё французский… и не могу сказать точно, но, кажется, журнальные стопки в левом углу — это немецкий.
— И всё — чистая наука?
— Алекс, — тихо щёлкнула Эмма, — я не знаю, по каким критериям ты отделяешь чистую науку от грязной, и поэтому ограничусь следующей констатацией: это — наука.
— Это были учёные.
— Учёные-мочёные… Рудольф, учитель мой, рассказывал, как его такой вот учёный, геолог, чуть не сожрал. И ладно бы пайка уже кончилась — он же, гад, заранее по своей науке просчитал, что, мол, оставшихся продуктов да плюс жаркое из напарника ему аккурат хватит дотянуть.
— Они были учёными, — повторила Анна. — Вдобавок один из них, Григорьев, умер в первый же год от «серой лихорадки», а у второго была лейкемия…
— А-а, — понимающе протянул Айсман. — Если дозу поймал, женщина уже без особой надобности.
— Сергей, — обернулась к нему девушка, — ты и в самом деле считаешь, что все, абсолютно все люди обязаны вести себя, как животные?
— Ну, доказательств обратного мне пока не встречалось.
— Тогда поздравляю, — насмешливо сказала Анна. — Встретились.
— То есть?
— Они вокруг тебя, эти доказательства! Смотри, разуй глаза! — девушка взмахнула рукой. — Здесь, в этом подвале, жили те, кто сумел пережить Апокалипсис и не опуститься при этом на четвереньки… во всех смыслах. Люди, которые не просто цеплялись за жизнь, а продолжали делать свою работу. Не для себя — для других.
— Пока что я вижу лишь одно — крысы сюда не проникли, — буркнул Шемяка. — Что не может не радовать. А люди… для кого же они, по-твоему, старались?
— Для человечества…
— Интересно… это что ж у них за работа была такая?
— А чем, — задала встречный вопрос Анна, — по-твоему, могли заниматься метеорологи?
Они прошли в следующую комнату. Факел уже догорал, и я торопливо повёл стволом, оглядываясь по сторонам. Опять полки на всю стену… большой стол, заваленный книгами, школьными тетрадями и просто исчёрканными вдоль и поперёк отдельными листиками, среди которых мутировавшей вороной смотрелся гранёный стакан… забитый карандашными огрызками. В углу на одной ножке и трёх стопках кирпичей затаилась кровать.
— Вот уж о чём понятия не имею, — равнодушно проговорил Сергей. — Хоть и пытаюсь самообразовываться по мере, — насмешливо хмыкнул он, — скудных возможностей.
— Они изучали климат.
— Эмма, — вновь окликнул я «M16», — ты ведь говорила, что Гришин учил твою хозяйку математике.
— Говорила, — подтвердила Эмма. — Он был доктором физико-математических наук и учил Анну математике.
— При чём же тут климат?
— Алекс, я винтовка, не электронный вычислитель. С чего ты решил, что я знаю о докторе Гришине много больше тебя?
— Но я-то о нём не знаю ничего!
— Прибавь к своему «ничего» сведения о его существовании, — насмешливо скрипнула Эмма, — и ты получишь исчерпывающее представление о моих знаниях.
Я задумался. Математика и климат. Интересно, что общего может быть у самой точной из наук и одной из самых малопредсказуемых?
— Климат? — перепросил Шемяка. — Постой… а, теперь вспомнил. Это ведь их контора погоду предсказывала, на манер старых бабок? Ну-ну… этот твой Михаил Дмитриевич ничего не говорил о том, почему ж они, умные такие, Зиму и Лето не предсказали? А то ведь те, главные, могли б и одуматься и пульнуть не всеми ракетами, а половиной или вообще четвертью…
«Молодец, хозяин, правильно мыслишь, — с гордостью подумал я. — Не совсем, правда, прицельно, но, как говорится, направление выстрелов избрано верно. Предсказания — вот ключ. Чтобы что-то предсказать, нужно это что-то… правильно сосчитать».
— Эмма, кажется, я понял, — тихо сказал я. — Они здесь пытались рассчитать погодные процессы.
— Они просто не успели.
— Ну да, как же, — зло процедил Шемяка. — Первые атомные когда бабахнули? В 45-м! И что, считай, за сорок лет «не успели»? Чем же они занимались-то все эти годы, дождик в четверг предсказывать учились?!
— Представь себе — да!
Тайна
— Это безумие, — тихо проронил Старик.
— Наверное, ты прав, — безмятежно отозвался Швейцарец. — Но это настолько безумно, что просто не может, не имеет права не сработать.
— Снова твоя любимая логика идиотизма?
— Ты видишь другой выход?
— Да.
— Оставить всё как есть, — зло возразил Швейцарец, — это не выход! Это — трусливая низость!
— Возможно, — после короткой паузы добавил он, — признательные потомки выпишут за неё благодарность в учебниках истории. Что-нибудь вроде: «На фоне всеобщей раздробленности Орден был, по сути, единственной структурой принципиально более прогрессивного типа. И нет ничего удивительного в том, что именно ему довелось стать главной консолидирующей силой общества постапокалипсиса, противовесом дальнейшему распаду и скатыванию во тьму». И про торжество идей общественного блага над личными интересами чего-нибудь напишут… так ведь, Старик? Историю ведь пишут победители, одна из твоих любимых фраз — а у них очень хорошие, просто отличные шансы на победу.
Тайна почти не вслушивалась в их спор — затаив дыхание, она с ужасом и восторгом смотрела на огромную угловатую тень в глубине ангара. Там, где, надёжно закутанная брезентом, дремала в ожидании машина, способная расколоть небеса ударом сверхзвукового грома…
— Когда ты в последний раз держался за штурвал? — сухо осведомился Старик.
— Ты знаешь это не хуже меня самого, — усмехнулся Швейцарец. — За неделю до.
— Ох, Павел, Павел…
— Павел… дядь Паша был Человек-Птица, этим всё сказано! Для него «не летать» означало то же, что и «не дышать», «не жить».
