«Но переодеваться я не буду, — упрямо сказал он себе, пока опускал кисточку в кружку с теплой водой и намыливал ее о кусок грубого коричневого мыла. — Не буду… и точка! Что она из себя строит, эта фифа? Мишину я гожусь и такой, отцу Доновану тоже, даже Гастону гожусь, а эта, видите ли, строит из себя благородную девицу. Встретилась бы с мсье Гастоном, поглядели бы, какую песню тогда б запела».
Бритва со скрежетом начала соскабливать трехдневную щетину на щеках, и спустя некоторое время отражение в зеркале приобрело приличный вид.
Он стер пену с лица, пригладил волосы мокрой рукой и решил, что этого вполне достаточно. Взяв свечу, прошел в темную спальню и неуверенно остановился возле кровати, на которой лежал темно-синий костюм. Он чувствовал себе злым и неуклюжим, словно дрессированный медведь. Положение хуже губернаторского, как любил говаривать Мишин. Психологический мат, добавил бы отец Донован. Или, точнее, цугцванг.
[12]
С какой стороны ни взгляни на ситуацию, выхода, который пощадил бы его самолюбие, нет. Можно, конечно, послать к черту эту козу, подхватить рюкзак и потихоньку смыться. Он улыбнулся, представив себе, как она, прождав его еще с полчаса, поднимется наверх, чтобы убедиться, что ее бросили вместе со всеми ее приготовлениями. Что и говорить, мысль была соблазнительной, но бегство означало бы, что он уступил, сдался. Как и раньше, когда он спустился вниз, не подозревая, какой капкан она ему приготовила. С ее стороны было нечестно — нечестно, это еще мягко сказано — накрыть на стол, нафуфыриться и встретить его с гримасой крайнего неодобрения.
Вспомнив об унижении, он сцепил зубы. «Ладно, дорогая, — подумал он, протягивая руку к висящей на спинке стула белой рубашке, — раз уж мы решили притворяться элегантными и изысканными, даю тебе карт-бланш. Мы тоже не лыком шиты, приходилось и на дипломатических приемах бывать, неважно, что тогда я был еще совсем зеленым юнцом».
Галстук ему не давался. Раза три-четыре он его перевязывал, пока не получился более-менее приличный узел, и это придало ему уверенности. Одетый в синий костюм, он опять прошел в ванную и посмотрел в зеркало.
У него перехватило дыхание.
Из зеркала на него смотрел совсем другой человек, человек из давно ушедшей эпохи. Гладко выбритое лицо было почти красивым — скуластое, с орлиным носом и проницательными темными глазами под густыми бровями — лицо авантюриста из старых фильмов. Старинный костюм казался верхом элегантности по сравнению с его прежней одеждой. И в то же время эта одежда из гардероба мертвого хозяина дома была такой же несуразной, как и висящая над головой электрическая лампочка. С почти физической болью он ощутил, как безвозвратно ушло величие старого мира. Sic transit gloria mundi…
[13]
Он повернулся спиной к зеркалу и со свечой в руке медленно спустился на нижний этаж. Чувствуя себя разбитым и не находя себе места. Ему казалось, что призраки прошлого прячутся по мрачным углам, уныло обгладывая остатки воспоминаний об океанских лайнерах и электрических миксерах, телевизорах и космических полетах, мотоциклах и компьютерах. Миллиарды исчезнувших предметов сыпались лавиной из бескрайней ночи, вызываемые, словно духи при спиритических сеансах, старым синим костюмом. Миллиарды примет рухнувшей цивилизации, на которые нельзя было посягать, кроме как в воспоминаниях.
Малая гостиная встретила его светом свечей, огнем камина и запахом еды. Контраст с мраком мертвого села был таким разительным, что Николая словно ушатом холодной воды окатило. Легкомысленный уют этой теплой комнаты показался ему безрассудным вызовом силам ночи и стужи, легионам мертвецов, сметенных Коллапсом. Белая скатерть, заботливо начищенные приборы, хрустальные бокалы и фарфоровые тарелки — все это принадлежало не им, не принадлежало, по сути дела, никому.
— Не стоило этого делать, — тихо произнес он.
Женщина оторвала взгляд от камина и повернулась к нему. Она была одета в темно-зеленое вечернее платье с глубоким декольте и казалась совершенно незнакомой, словно явилась на смену той зануде с площади. Длинные черные волосы были уложены «улиткой» и заколоты шпилькой из слоновой кости, белизна изящной шеи притягивала взгляд, и это лишь усиливало ощущение нереальности.
— Чего не стоило делать?
— Всего этого… — он пространно описал рукой круг. — Это как… как осквернение гробницы. Или как пир во время чумы.
— Чума миновала пятнадцать лет назад.
— Знаю, — кивнул Николай. — Но когда я попадаю в такие вот села, мне начинает казаться, что время остановилось… или приютилось в пыли пустых комнат. А иногда вдруг кажется, что мертвые все еще здесь, и мы должны проявлять к ним должное уважение… быть, что ли, более сдержанными, черт возьми!
— К питейным заведениям это тоже относится? — осведомилась она с мягким коварством в голосе.
Ее замечание не вызвало у него раздражения. Он лишь вздохнул и покачал головой.
— Днем все выглядит по-другому… Но то, что это была глупость с моей стороны — глупость, она глупость и есть. И, как видишь, я готов понести заслуженное наказание в твоем лице.
— Даже так! — Ее тонкие брови вопросительно поднялись. — А ты, похоже, становишься излишне романтичным. Проклятие мертвого села…
— Не знаю, — сказал он. — Может, я и ошибаюсь, может, что-то преувеличиваю. В конце концов, здесь теперь ходят люди, такие же, как мы. Наверное, жизни просто не нравится надолго оставлять такие места пустыми. Ничего удивительного, если скоро сюда явятся мародеры, начнут грабить, ворошить брошенные дома…
— Пить «Перно», — подсказала женщина.
Николай задохнулся от возмущения.
— Не выношу «Перно»! — зло возразил он. — Если бы я его пил, мы бы вряд ли встретились!
Он резко повернулся на пятках и собрался шагнуть в направлении двери, но рука незнакомки легла ему на плечо — едва уловимо, как касание бабочки, и все же ее жест был исполнен настойчивости и силы.
— Извини… — Николай скосил глаза на ее руку. Трогательно тонкие пальцы огрубели, ногти обломаны, и он вдруг понял, что именно в контрасте с элегантным вечерним платьем скрывается вся глубоко противоречивая сущность ее поведения. Агрессивность и грубая язвительность были маской, щитом против еще более агрессивного мира, где просто не было места женственности и мягкости.
— Я не хотела тебя обидеть, — проронила она. — Просто… думала, что если ты из людей Баумштеда…
— Ты совсем рехнулась, — кисло улыбнулся Николай. — Что за чушь! Милочка, если бы я был из людей Баумштеда, уже три раза тебя бы убил и изнасиловал. Не боясь остаться без наследства. А если бы почему-то не сделал этого раньше, то теперь уж точно разложил бы на столе.
Ее нефритовые глаза взглянули на него с веселой искоркой.
