2-е Коринфянам 11:14
Школьник проснулся в холодном поту. Это случилось с ним впервые и означало, что он больше не может контролировать свои сновидения. Из дудочника он превратился в крысу.
Ему приснилось мифическое существо — мать, которой у него никогда не было, — в виде Железной Девы, но с подвижным мясистым лицом. Впрочем, «мясо» оказалось всего лишь пористой резиной на металлическом каркасе.
Во сне Школьник возвратился туда, где ему не довелось побывать, — в материнское лоно. Дева притягивала его к себе; жабье «лицо» улыбалось; между толстыми жирными губами блестело жало языка-шприца…
Мегрец вполне годился для уготованной ему роли. В его случае не могло быть речи даже о непорочном зачатии. Теперь, похоже, что-то сместилось в уникальном мозге. Он начал фантазировать на запретные темы.
Все начинается с извращенной игры, разрушающей табу, — будь это невинный флирт со змеем под райской яблоней или попытка заставить кого-либо плясать под свою дудку. Трезвая часть рассудка подсказывала Мегрецу, что он станет жертвой Эдипова комплекса. Влечение к несуществующей матери, которая представлялась ему орудием средневековой казни (однако далеко не самой мучительной), свидетельствовало о его невольной обреченности. В единый размытый образ «отца» слились мужчины из «Револьвера и Розы», давшие обет целомудрия.
Это была безнадежная ситуация. Клон знал, что очень скоро и помимо его желания она будет спроецирована вовне. И он не сумеет помешать внесенному искажению…
Все произошло даже раньше, чем он предполагал.
В конце того сновидения он оказался в «объятиях» Железной Девы. Обе половинки ее полого тела соединялись ужасающе медленно, вталкивая его в душный мрак, пропахший машинным маслом. Скрип мощных пружин был тут единственной музыкой, а навстречу его глазам, кишкам и сердцу устремились отполированные шипы.
Он был слишком мал для Девы, изготовленной в соответствии с размерами взрослого человека. Поэтому его глаза уцелели, а шип, пробивающий сердце, лишь слегка оцарапал левое ухо. Мегрец остался стоять, стиснутый во тьме металлического чрева, обездвиженный параличом, который предшествовал выпадению в реальность…
Ему повезло. В отличие от многих других он был предупрежден о приближении конца.
* * *
Наяву он утрачивал контроль над своей территорией. Проснувшись, Школьник не почувствовал себя отдохнувшим. Он устал. Он смертельно устал жить в тени Ангела, накрывшей этот город и вдобавок — половину северного полушария. Ему надоела его работа — он был вроде надувного плотика в бездонной и безбрежной луже дерьма. В него вцепилось слишком много рук.
Ни о каком «прогрессе» нечего было и мечтать. Все, на что он способен, — это поддерживать собственное шаткое равновесие и ограниченную плавучесть. Иногда ему приходилось соглашаться на компромиссы, и в подобных ситуациях он больше, чем когда-либо, напоминал человека с пилой и конечностями, пораженными гангреной. И кто посмеет сказать, что у него не было выбора?..
Однако проблема заключалась не только в нем самом. Появился внешний фактор — новый, не предусмотренный никакими прогнозами и пророчествами шедевр Мозгокрута.
Школьник подошел к иллюминатору и бросил взгляд на закованную в гранит набережную. В предрассветном тумане застыли катера и моторные лодки «Сплавщиков». Это была обманчивая неподвижность.
Кое-где виднелись силуэты часовых. Школьника хорошо охраняли. Он был поистине золотым мальчиком. Его ценность понимали и признавали даже члены Ассоциации по ту сторону Блокады. Такими «кадрами» не разбрасываются… Но вряд ли кто-либо сумеет защитить его сегодня. Он принял это легко, как неизбежность. Лишь однажды он заподозрил, что, возможно, был одурачен в самом главном.
Всю жизнь он считал, что борется против режима, который насаждал мнимое совершенство муравейника. Одной из целей деятельности клонов было внесение искажений, не предполагаемых эволюцией системы.
Еще в нежном возрасте он был ознакомлен с догматическими установками «Револьвера и Розы». Начиная с некоторого момента, система становится самоорганизующейся. Взаимные связи оказываются настолько многообразными, а взаимная обусловленность — настолько сильной, что каждый «элемент» превращается в идеальный объект для манипулирования и непрерывного программирования. К тому же — на всех уровнях. В конце концов от индивидуума остается только функция. Человеческая ценность равна нулю — в отличие от информационной. Методы извлечения информации становятся все более изощренными…
(Издевательский голос Низзама раздался внутри его черепа: «А вот это уже смешно. Пробирочные ублюдки рассуждают об утрате человечности!»)
Последние сомнения исчезли, растворившись в бесконечном, самоуничтожающем презрении. Проходя мимо старинного зеркала, Мегрец посмотрел на свое ненавистное лицо, обезображенное, по его мнению, слишком пухлыми губами («фамильная» черта? Вот и у Девы из кошмара такие же…). Это было лицо ребенка — причина, по которой не все и не сразу принимали Школьника всерьез. Но теперь и это уже не имело значения. Наступало время, когда будут сброшены маски и мир предстанет в безжалостном свете, озаряющем последнее столкновение.
* * *
Получив знамение в сновидении, клон Мегрец не медлил. То безликое, чему он противостоял, наконец выдавило из своей электронной матки нечто определенное — исполнительный орган, живое орудие возмездия, СУЩЕСТВО.
И в который раз клон убедился в том, что Низзам его не обманывал. Он хорошо помнил все дни и ночи, на протяжении которых шейх Тарика оттачивал на нем свое зловещее чувство юмора. Мегрец хранил в памяти каждое слово учителя, хотя ему было тогда всего около двадцати лет, а лицо и тело соответствовали двухлетнему возрасту. Он даже побывал на экскурсии в Мегиддо и осмотрел окрестности. То, что он увидел, слегка его разочаровало. Мегиддо оказался ничем не примечательной захолустной дырой. Как говорил Низзам, «матч состоится при любой погоде, и, сдается мне, у одной из команд будет огромная фора».
* * *
(— Когда?
— Ты получишь знак.
— Какой знак?
— Узнаешь… в день разборки возле Мегиддо.)
* * *
Теперь Мегрец понял, что для этого вовсе не обязательно идти в Мегиддо. Каждый получает свое в положенный срок и в положенном месте. Иногда это фатальное «место» — Мегиддо — находится в темноте за глазными яблоками.
Еще не факт, что ему грозило физическое уничтожение. Может быть, произойдет всего лишь последнее искажение, которое сделает его счастливым. Кому, как не воспитаннику Низзама, было знать об этом?
И вот он дождался. Мегрец предвидел, что в его решающей схватке не будет ничего великого или торжественного. Он тихо пойдет ко дну, а перед тем вдосталь наглотается того, в чем приходится плавать. Он был существом, предназначенным для принесения в жертву «во имя цивилизации». Но эта цивилизация всегда останется чуждой ему…
