Когда мама через десять минут вошла в комнату, она закричала и выплеснула кофе из чашки на обои.
Потому что там стоял я, держа в руке статуэтку Афродиты, и наблюдал за крысой. Она лежала, подергивая ножками, и ее крысиные мозги прилипли к голове Афродиты, как розовый сыр.
С необычной для себя тщательностью я выковырял глазки-бусинки и бросил их в папину пивную кружку, которую он выиграл в теннисном турнире миллион сезонов назад.
Вероятно, страсть к убийству монстров — самое ценное мое достояние.
С тех пор как случилось это — ВЕЛИКИЙ ПЕРВЫЙ ДЕНЬ, — у меня было много времени подумать, не была ли эта страсть — эта одержимость — убивать чудовищ впечатана мне в мозг еще во чреве. Что это и была моя судьба.
Прежде чем сесть у стопки бумаги и все это написать, я просмотрел учебники, чтобы узнать, как пишется книга. И там сказано, что важно дать вам понять, каков я. Какие пружинки мною движут. Чтобы вы поняли, почему я сделал то, что сделал.
Так вот оно.
У меня нет друзей на всю жизнь. Но у меня был враг на всю жизнь. Таг Слэттер. Мы дрались с самого первого дня в школе. В первый раз он пытался меня убить — я имею в виду действительно прекратить мое существование на планете Земля, а не просто разбить морду, — когда ему было четырнадцать. Я на стенке местного скаутского сарайчика написал Таг Слэттер — изврат. Слэттер сломал мне три пальца на левой руке железным столбом от изгороди.
Сломанные пальцы — это вроде как не очень большая угроза жизни, но я в этот момент закрывал ими свой череп.
Из школы я вышел в шестнадцать лет без квалификации. Было у меня три работы: собирал посуду в ночном клубе, был учеником формовщика и — последняя — водил пикап местного торговца.
Ну, в общем, встреть вы меня в субботу утром на улице что бы вы увидели?
Семнадцатилетний, темноволосый, джинсы, кроссовки кожаная куртка. Первое ваше впечатление: «Наглый сопляк». И это было бы правдой.
Сейчас вы думаете, что я просто плохой мальчишка из маленького городка. Может, и так, а может, и нет.
Мама с папой с озадаченным видом смотрели, что из меня вырастает. Но они знали, что поделать ничего не могут. Папа всегда на все вопросы и замечания отвечал:
«Ник кончит либо миллионером, либо в тюрьме».
Иногда мои выходки превосходили предел маминой выносливости, и она ворчала: «Ты знаешь, какие жертвы нам с отцом пришлось ради тебя принести?» Ну, вы эти песни знаете. Приходилось, наверное, слышать.
Но в серьезные истории я не попадал. Я не мучил зверьков. И, пожалуй, единственный человек, который знал, что делается у меня внутри, был мой дядя Джек Атен.
Он во многом был на меня похож. Вышел из школы без профессии и не имел никакого желания присоединяться к сонму скребущих пером Атенов. В нем кипели честолюбивые замыслы — он хотел быть рок-гитаристом. Пятнадцать лет он кочевал с оркестром, который всегда играл честную рок-музыку, но до контракта на запись так и не доигрался.
Когда мне было одиннадцать, Джек Атен вернулся домой. Оголодавший, как скелет, он казался опаленным.
Сейчас я думаю, что он спознался с героином. Значит, это и было причиной возвращения домой — бросить или умереть.
Он много времени проводил в нашем доме. Иногда мы играли в сумасшедший гольф (почему-то он его любил — он вообще любил сумасшедшие вещи и сумасшедших людей). Когда мы уходили на эти долгие прогулки, он всегда тащил с собой банку пива и прихлебывал его мелкими глотками. Одну банку он растягивал на два часа. Меня это восхищало.
Сейчас я понимаю, что это он вводил алкоголь в кровь по каплям. Таким образом он стачивал самые острые углы реальности, и жизнь становилась терпимой.
Время от времени он с деланным акцентом сноба из высшего общества спрашивал:
— Скажи мне, Ник-Ник, я жив?
— Ты жив, Джек.
— Спасибо, старина. А то я иногда забываю.
По вечерам он играл у себя в комнате на гитаре так тихо, что было еле слышно. Но когда я слышал эту музыку, у меня по коже бежали холодные мурашки. Она мне напоминала документальный фильм о песнях китов, который я однажды видел. Слыша плывущие сквозь пол звуки электрогитары, я вспоминал кадры с китом, в котором было пять гарпунов, и как он пел, когда умирал. Песня умирающего кита — тихие звуки гитары Джека Атена. У меня в голове они стали одним и тем же.
Когда мне было четырнадцать, жизнь прикончила Джека Атена. Ему было тридцать восемь. Рак яиц.
Говорят, что рак — это вроде самоубийства; он вырастает у людей, которые не могут подогнать себя под форму той узкой щели, в которую общество их загоняет.
Я после этого целый год открывал дверь не так, как вы и преподобный Грин. Я их распахивал ногой. Задайте мне вопрос — я в ответ огрызался. Я был как воздушный шар, накачанный гневом почти до точки разрыва. Единственное, чего мне хотелось, — залезть на вершину горы и заорать так чтобы небо обрушилось и погребло меня под собой.
* * *
Когда я был малышом, я хотел убивать чудовищ. Прошли годы, и чудовищ не стало.
Я научился радоваться свободному вечеру с ребятами, паре банок пива. Счастьем был биг-мак. Экстазом — два биг-мака.
Теперь все переменилось.
Монстры вернулись.
И мне предстоит убить самого большого из них.
Это не из тех монстров, которых узнаешь сразу. Он не такой, как в детских книжках, — кожистые крылья, когти и зубы размером с кухонный нож. Но все равно это монстр. И если я его не убью, он сожрет мои кости так же непременно, как вы утром идете в сортир.
* * *
В каком-то смысле эта книга — инструкция по убийству этого чудовища. Потому что помните вот что:
Вам тоже предстоит убить своего монстра.
* * *
Вот почему я заперся здесь на целый месяц. Сейчас я сяду и запишу всю эту проклятую историю, как она произошла, годится? Не рассусоливая литературных соплей. Но срезать углы или обходить неприятные моменты я тоже не буду. Это то, что со мной было, и это поможет мне очистить голову для тех вещей, которые будут потом.
Здесь меня вряд ли кто найдет. Сейчас февраль. Снег сыплет, будто в небе дыру пробили. Дом — за много миль отовсюду. С трех сторон густой лес, а спереди большая грязная река больше мили шириной.
Иногда, чтобы прочистить голову после многочасовой возни со словами, я выхожу на берег попускать блины плоскими камешками. По реке еще много плывет предметов. Они похожи на гниющие бревна, и их сотни плывут день и ночь, уходя к морю. А я кидаю в них снежками и камешками. Как поступил бы всякий семнадцатилетний.
Только когда их переворачивают подводные течения, тогда бывает неприятно смотреть. Когда один конец такого гниющего бревна поднимается из воды, и ты видишь, что это на самом деле. И видишь дыры там, где были глаза.
