Сгоревшие тела, покрытые коркой, как пригорелые тосты. Стаи птиц. Горящий гигантским фейерверком посреди дороги спортивный автомобиль, выбрасывающий искры и дым. Я его объезжаю, грузовик ломится сквозь кусты.
Часа два я ехал бесцельно, кружа все по тем же милям сельских дорог. И то и дело проезжал гостиницу, где висели вниз головой трое прибитых гвоздями. В какой-то момент я чуть не поймал себя на том, что еду обратно в Донкастер.
Потом я миновал школьную игровую площадку, где сотни три взрослых рвали на куски фигуры, похожие на огородные пугала. Развернув машину, я сбил какой-то дорожный знак и вновь направился прочь от города.
Через десять минут я остановился в поле под группой деревьев.
В грузовике оказалось примерно десять тысяч бутылок минеральной воды. Что ж, мне хотя бы не грозила смерть от жажды. В кабине нашлась коробка с завтраком для водителя.
Помню неразумное сожаление, что то, что случилось с водителем грузовика, не случилось раньше. Потому что бутербродов уже не было, а остались только два яблока и большой кусок пирога со свининой. На нем не хватало куска в форме полумесяца, где водитель откусил крупно и жадно.
Этот взрыв злости из-за такой мелочи, как пирог со свининой, несколько восстановил мое ментальное равновесие. Появилось что-то, на чем можно было сорваться. Десять тысяч бутылок дурацкой воды и полуобгрызенный пирог. Плевать на мертвых детей, украшавших ландшафт, — вот здесь что-то, с чем я могу справиться. Даже видны были следы зубов этого типа на розоватом мясе. И я ходил вокруг машины, пиная ногами баллоны и ругаясь.
Потом сел на траву, обхватил руками колени и минут десять трясся.
После этого я уже не был таким психованным. Оторвал куски, которые соприкасались с губами и зубами водителя, съел пирог, выпил воды — много воды. Страх обезвоживает человека.
Не знаю, почему раньше мне не пришло это в голову, но я попробовал включить в кабине радио. Обычно, когда вертишь ручку, слышишь все время треск и возникают десятки станций. На ЧМ диапазонах я услышал только шипение. На AM поймал три станции. Одна крутила классическую музыку без перерыва. Вторая давала подряд старые песни диско без ди-джея. Потом музыка вдруг кончилась и сменилась жужжанием, как от электрической бритвы.
Третья станция оказалась более многообещающей. Я успел настроиться и услышать слово «сообщение». Потом пошли оркестровые версии популярных гимнов. Еще пять минут я сидел в кабине, болтая свешенной наружу ногой и слушая «Радость северных холмов», потом вдруг она кончилась и раздался голос:
— Оставайтесь на этой волне, сейчас будет передано важное сообщение.
За этим последовала мелодия «Все яркое и красивое». Я ждал, вцепившись в баранку так, что пальцы побелели. Вот оно. Сейчас я узнаю, что случилось. И что делать дальше. И снова музыка резко оборвалась.
— Оставайтесь на этой волне, сейчас будет передано важное сообщение.
Я ждал. Снова музыка. И то же сообщение. Я стукнул кулаком по баранке, матюкнулся и стал ждать.
Так я сидел целый час, слушая ту же говеннейшую музыку и автоматический голос, повторявший одни и те же слова. Наконец я вырубил радио и отошел под дерево поссать.
Солнце уже клонилось к горизонту, когда до меня дошло, что надо найти себе место для сна. Было искушение лечь в кабине, но трехтонный кусок железа с флюоресцирующей окраской посреди полей сияет, как полная луна на ночном небе. А я не хотел, проснувшись, увидеть прижатые к окнам лица.
Прихватив две бутылки минералки и два яблока водителя, я сквозь рощу пошел туда, где местность падала в долину. Я отлично знал это место. Мы сюда ездили, когда были детьми. Через долину был перекинут виадук, по которому шла автомобильная дорога. Сейчас по ней никто не ехал. За ним, у дальнего конца долины, была небольшая деревня, и ее церковь проглядывала сквозь деревья.
Я все это вспомнил, пока шел по тропам, вьющимся среди деревьев. Мы сюда приезжали с пневматическими пистолетами и часами охотились в этих лесах, никогда не подстрелив даже самой мелкой мелочи, но радуясь каждой минуте этой охоты.
Возле скального выхода была пара песчаных пещерок. Там было всегда сухо, и там мы устраивали себе привал на час-другой. И они были хорошо укрыты. Добраться до них можно было только по почти отвесному травянистому склону.
И в одну из них я заполз.
И ничего мне больше не оставалось делать, как лечь и закрыть глаза.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
В душе мне одиноко, будто мир не настоящий
Где-то после полуночи я проснулся. Полностью бодрый, и в ушах звенела тишина. Подползя по песчаному полу к выходу, я выглянул.
Ночь была тиха и прохладна. Ни звезд, ни луны. А подо мной неясные очертания деревьев леса.
Пока я смотрел, через долину метнулась полоса света. Она пришла со стороны деревни, отраженный ее свет выхватил из темноты виадук с дорогой.
Насколько я мог судить, она появилась из церкви на склоне холма.
И сейчас, сидя у входа в пещеру, я мог бы поверить, что вся внутренность церкви, от паперти до купола, — это один кусок ослепительного света. И тут кто-то распахнул дверь церкви.
Спущенный с цепи свет прыгнул через всю долину твердым и прямым, как второй мост, лучом, таким твердым, что грузовик мог бы по нему проехать.
Один, два, три… Оказалось, что я считаю секунды. На счете «пять» свет резко погас, и тьма навалилась так тяжело, что трудно стало дышать.
Я вернулся ползком в угол пещеры. Что это был за свет? Кто его сделал? Зачем? Как?
Я не знал. Знал я только одно: что мир сегодня ночью совсем не тот, в котором я проснулся утром.
И каково мне в тот момент было?
Есть такая песня Сида Баррета. Называется «Поздняя ночь». Описывается, как это бывает — скатываться в душевную болезнь. И в этой песне есть такая строчка: «В душе мне одиноко, будто мир не настоящий». Если вы ее слышали, то знаете, что это самая грустная песня в мире.
Я лежал, свернувшись в углу пещеры, и в голове ходила и ходила по кругу эта строчка: «В душе мне одиноко, будто мир не настоящий».
Боже ж ты мой… Бедный Ник хрен-с-ним Атен. Был бы я хоть университетский профессор или какое другое такое же умное говно, вы бы сейчас держали в руках слова, ясно и логично объясняющие, что случилось. Было бы ясное, как стекло, описание взорванной и всплывшей брюхом кверху цивилизации.
Да только у меня это не получилось бы. В душе мне было одиноко, будто мир не настоящий. И песенка эта торчала в голове, как призрак в старом замке. Я был одинок. Я был испуган. И не знал, буду ли я жив завтра в это время.
А потом я услышал чей-то поющий голос. Это была моя мать. Тысячи раз я слышал, просыпаясь, ее голос, когда она готовила завтрак.
И потом она позвала тем самым — «какое-прекрасное-утро» — голосом:
