Зажужжал мобильный телефон, висящий у Любы на поясе джинсов.
– Да, слушаю, – по-деловому порывисто ответила она
на звонок и тут же залилась краской, занервничала.
– Сейчас, минутку, здесь шумно, я выйду в
коридор, – быстро проговорила она и стала протискиваться между стульями к
выходу из комнаты.
«И ничего здесь не шумно», – машинально подумала Зоя
Петровна, начиная собирать грязные тарелки, чтобы накрывать сладкий стол.
Взглянув на старшую дочь, поймала насмешливое выражение ее лица и поняла, что
Анита думает примерно то же самое. Отчего-то Люба не захотела разговаривать при
всех, хотя своих кавалеров никогда от семьи не прятала и отношений с ними не
скрывала. Что бы это значило?
Со стопкой тарелок в руках Зоя Петровна вышла в коридор и
направилась в сторону кухни. Любы в коридоре не было, но ее приглушенный голос
доносился из ванной. Зоя Петровна подошла поближе, остановилась, прислушалась.
И не поняла ни слова. Дочь говорила по-немецки. Зоя Петровна могла отличить
немецкий язык на слух, но знала в общей сложности, наверное, пять слов, может,
семь. Так что сути разговора, как ни силилась, уловить не могла.
Расставляя на столе чайные и кофейные чашки, она снова
наткнулась на глаза Аниты. На этот раз в них был вопрос, а не насмешка.
– Ты представляешь, – тихонько сообщила Зоя
Петровна, – она там заперлась в ванной и разговаривает по-немецки.
– По-немецки? – недоумевающе переспросила
Анита. – Ты уверена?
– Ну конечно. Не забывай, кем был твой отец. Уж
немецкий-то язык я как-нибудь отличу от любого другого.
– Странно, – задумчиво произнесла Анита и
нахмурилась. – Очень странно.
* * *
Они всегда встречались в маленьких уютных барах, занимали
столик в углу и старались не беседовать слишком долго. Майор Харченко вовсе не
стремился к тому, чтобы о его регулярных встречах с журналистом знала широкая
общественность. Издание, которое представлял Петр Маскаев, называлось «Вестник
бизнеса» и было одним из самых многотиражных в стране, и информация, которую
Харченко периодически «сливал» своему приятелю, немедленно обретала форму
скандального журналистского расследования. Тиражи газеты обеспечивали издателям
высокие доходы, а это, само собой, вело к тому, что и платили за информацию, не
жадничая. Скудное майорское жалованье Владимира Харченко весомо подкреплялось
поступлениями из издательского кармана, что позволяло ему существовать если не
роскошно, то вполне безбедно. У него были собственные источники информации, и
получаемые от них сведения он делил на те, которые можно преобразовать в
уголовное дело, и те, которые для правосудия были слабоваты или не подходили
вовсе, но для скандала в прессе вполне годились. Вот эти-то сведения он и
отдавал, разумеется, небезвозмездно, Петру Маскаеву. И не только ему одному,
газет-то много…
– Любопытная история. – У Маскаева горели глаза,
он, слушая майора, уже представлял себе заголовок и даже составил в уме две
первые фразы. – Надо же, такие люди уважаемые, такой фонд громкий,
репутация безупречная – и такие грязные махинации. А эта фирма подставная,
через которую деньги крутятся, как называется?
– «Практис-Плюс». Все было бы шито-крыто, если бы у
фирмы с финансами все было в порядке. Но там есть неувязки, за которые мы и
зацепились и вытащили весь клубок. Смотреть будешь?
– Ну а как же! Здесь смотреть или с собой дашь?
– Бери, – улыбнулся Харченко, – это копии, я
специально для тебя сделал. Там маркером помечены строки, на которые и надо
обратить внимание, в них вся соль.
– Спасибо. – Маскаев сделал последний маленький
глоточек из чашки с кофе и отодвинул ее в сторону.
Полез в кожаную сумку, висящую на спинке стула, достал узкий
белый конверт, протянул майору:
– Как обычно.
– И тебе спасибо.
Конверт мгновенно перекочевал во внутренний карман хорошо
сшитого пиджака Харченко. С делами покончено, теперь можно расслабиться и
потрепаться о чем-нибудь нейтральном, недолго, минут десять, пока майор допьет
свой коньяк.
– Как семейная жизнь? – поинтересовался
Маскаев. – Приносит радости? Или уже наступили разочарования?
Он знал, что его милицейский информатор недавно женился, и
хотел проявить вежливость.
– Разочарований пока нет, а радости… – Харченко пожал
плечами и усмехнулся. – Я, Петя, уже не мальчик, какие такие радости могут
меня удивить? Что ж я, по-твоему, с бабами никогда не жил?
– Ну, то с бабами, а то с женой, – возразил
журналист, – есть же разница.
– Да брось ты, – Харченко пренебрежительно махнул
рукой, – никакой разницы, все одно и то же.
– Зачем же ты женился? Жил бы просто так. Или она
просто так не хотела?
Все-таки степень их дружеской близости была отнюдь не такой,
чтобы обсуждать столь интимные переживания. Харченко понимал, что вопросы
журналиста – не более чем вежливая болтовня, дежурные потуги создать видимость
теплых отношений, дабы не утратить такой ценный источник информации из МВД.
Поэтому ответил коротко и тоже дежурно, как отвечал на этот же вопрос многим
другим:
– Пора уже, а то на работе косо смотрят, подозревают,
что я «голубой».
Что ж, тема исчерпана, дело сделано, кофе и коньяк выпиты.
Можно расплачиваться и расходиться по рабочим местам, в Главное управление по
экономическим преступлениям и в редакцию одной из самых популярных и читаемых
газет страны.
* * *
В понедельник утром Настя Каменская проснулась притихшей и
подавленной. Никакой паники, никакой взбудораженности и в помине не было. На
нее навалилась каменная апатия, когда не хочется ни пить, ни есть, ни
шевелиться, ни глаза открывать. Даже дышать не хочется. Но зато хочется в
туалет, поэтому вставать и шевелиться все равно придется.
Она умылась, выпила чашку кофе, потом две чашки чаю и
попыталась составить примерное расписание на день. Когда идти на эшафот, то
бишь на прогулку, – сейчас, перед обедом или после него? Сейчас не
хочется, но потом может пойти дождь… Хотя может и не пойти, зато сейчас можно
почитать или посмотреть какой-нибудь фильм… Но если она отложит прогулку на
потом, а дождь все-таки пойдет, то пятнадцать минут лечебной ходьбы превратятся
в двойную пытку…
Нет, непродуктивно она мыслит! Настя даже рассердилась на
себя. Такой простой вопрос не может решить! Что-то мешает ей думать, что-то
скребет в душе, портит настроение, ноет, как незажившая ранка, которую все
время теребят, сковыривая едва наросшую корочку.
Это все Паша Дюжин со своими космическими законами и
советами присмотреться к собственным проблемам. Нет у нее никаких проблем, тем
более с мужчинами. Да и откуда им взяться? В ее жизни существует только один
мужчина – ее муж Леша Чистяков. Разве в ее отношении к нему есть что-то
неправильное? Она любит его как мужчину, ценит как друга и советчика, не
изменяет ему даже мысленно. Что в этом может быть неправильного?
