Настю даже передернуло от такой перспективы. Она вообще
спиртное не любила и могла выпить только мартини, да и то крайне редко. С
начальником же в виде жеста примирения пить придется водку или коньяк, сладкий
легкий напиток здесь, как говорится, не проканает.
Ну зачем, зачем она была такой дурой? Зачем она сказала Афанасьеву,
что он плохой человек и она его не уважает? Он что, спрашивал ее мнение?
Спрашивал, что она думает о нем как о человеке и профессионале, уважает ли его?
Нет, не спрашивал. Ее мнение его в тот момент совершенно не интересовало. Так
зачем она полезла со своими высказываниями и оценками?
А кстати, интересно получается… Как там Дюжин говорил? Не
делай, не говори и не думай ничего, если тебя об этом не просят… Ну точно, все
так и получилось! Не спрашивают – не отвечай. Не просят высказать свое мнение –
сиди и молчи в тряпочку. Странный, вообще-то, закон, но выходит, что
правильный. Ладно, над законом она еще подумает потом, а сейчас ей важнее
понять, что же двигало ею в тот роковой момент в кабинете начальника, если не
стремление погордиться собственным бесстрашием.
Так, десять минут прошли, пора разворачиваться.
«Разворачивайтесь в марше, словесной не место кляузе…» Да нет, насчет марша это
она, пожалуй, хватила, до марша ее черепашье ползание пока не дотягивает. И
насчет словесной кляузы тоже невпопад оказалось, сейчас ей нужно думать и
мысленно проговаривать каждое пришедшее в голову соображение, чтобы не упустить
чего-то важного.
Тогда, летом прошлого года, когда на место Гордеева пришел
Афоня, Настя впервые всерьез задумалась о том, где ей работать: оставаться на
Петровке в подчинении начальника, который ей глубоко неприятен, или уходить.
Перспектива ухода казалась ей устрашающей, невероятной, невозможной, она видела
себя только здесь, на этом месте, и была уверена, что ни на какой другой
должности не приживется. Просто не выживет. На этой привычной и любимой работе
есть привычные и любимые коллеги и привычная, давно сложившаяся Настя
Каменская, при этом Настя, ее коллеги и работа друг другу соответствуют и
сосуществуют в полной гармонии. Другая же работа, другая служебная и
профессиональная ситуация будет требовать совсем другой Насти. Иными словами,
ей, Каменской, придется в чем-то измениться, чем-то пожертвовать, что-то
приобретать. Перемены ее страшили, она была уверена, что либо не сможет
изменить себя и, соответственно, не сможет работать на другом месте, либо
изменится и перестанет быть самой собой.
И вот в кабинете начальника Вячеслава Михайловича Афанасьева
она дважды совершила поступок, совершенно ей несвойственный. Вышла за рамки
служебных отношений и заявила Афоне, что в грош его не ставит, потому что он,
во-первых, когда-то давно занимался спекуляцией и наживался на нищих студентах,
в том числе и на ней, Каменской, при этом пользуясь на экзаменах составленными
ею шпаргалками, а во-вторых, гоняется за громкими преступлениями, на раскрытии
которых можно сделать карьеру, а если быстрого и эффектного раскрытия не
получается, то преступление вообще перестает его интересовать, и он, вместо
того чтобы налаживать и координировать работу сыщиков, дабы довести дело до
конца, бросает все силы на работу по новому преступлению, при этом еще и
навязывает подчиненным версии, которые кажутся ему наиболее красивыми и яркими
с точки зрения «паблисити», и тормозит работу по всем остальным версиям. И за
все за это она, доблестный подполковник милиции Анастасия Павловна Каменская,
никогда уважать своего нового начальника не будет.
И все-таки интересно, зачем она все это ему сказала? Он что,
сам не знает, что когда-то спекулировал, прогуливал занятия в университете, пользовался
шпаргалками и получал еле-еле натянутые троечки, а потом делал карьеру всеми
доступными ему средствами? Знает прекрасно. Он что, не знал, что Каменской об
этом известно, и она открыла ему глаза? Нет, конечно.
Все, Каменская, до дома осталось метров десять, за эти
десять метров ты должна, ты просто обязана проговорить все до конца, хватит уже
прятаться за видимость непонимания и задавать себе один и тот же вопрос: зачем
да зачем? Все ты прекрасно понимаешь, ты отлично знаешь, зачем ты это сделала. Ну,
давай же, набери побольше воздуха в грудь, зажмурься и скажи правду. Лучше
вслух.
– Я хотела попробовать сделать то, чего никогда раньше
не делала. Я никогда не вступала в открытый конфликт с начальством. Я никогда
не говорила посторонним людям неприятных, более того – оскорбительных вещей.
Мне хотелось убедиться, что я могу, если нужно будет, стать другой, измениться,
тогда перспектива ухода на другую работу перестанет так сильно меня пугать. Я
стремилась получить подтверждение того, что сорок один год – еще не конец
жизни, не последняя точка в формировании характера и мировоззрения, что я могу
изменить себя, если захочу. Частично это стремление проявилось в том, что в тот
период я начала учиться готовить. Частично – в том, что я натворила в кабинете начальника.
Но кулинарные тренировки ничего, кроме пользы, не принесли, а вот с начальником
картина совсем другая. У меня была проблема, моя собственная проблема: страх
перемен. И решать я должна была ее только за свой счет. А я стала решать ее за
счет Афони, я обидела и оскорбила его. Мы не встречались с ним двадцать лет, за
эти двадцать лет он стал совершенно другим человеком, он наверняка раскрыл
немало сложных преступлений, иначе не сделал бы карьеру в розыске. Это в
аппаратной работе можно добиться постов и званий лестью и подхалимажем,
ловкостью маневра и интригами, а в розыске важен результат, а не милая улыбка.
И вообще, каким бы ни был Афоня, будь он хоть сто раз карьерист, какое право я
имею его оскорблять? Кто я такая, чтобы оценивать его и судить? Я поступила
примерно так же, как Раскольников у Достоевского, у того тоже была сугубо
личная проблема: проверить, тварь ли он дрожащая или право имеет, и он эту
проблему решил за счет старухи-процентщицы и ее беременной сестры. А вовсе не
за счет внутреннего душевного и интеллектуального ресурса. Это неправильно.
Более того, это гадко и недостойно. Я поступила плохо. И независимо от того,
плохой или хороший человек мой начальник, я поступила отвратительно. По-детски,
по-хулигански. Вот мальчишки бегают по лестнице и звонят во все двери, а потом
прячутся. Мне тоже звонили, однажды я, помнится, жутко перепугалась, уж не
помню, почему, какая там у меня была ситуация, но помню, что этот звонок в
одиннадцать часов вечера вызвал у меня панику. Я уже лежала в постели, пришлось
судорожно вскакивать, искать халат, я запуталась в тапочках, чуть не упала, с
замиранием сердца открыла дверь, а там – никого. Господи, как я их ненавидела в
тот момент, этих глупых мальчишек! А ведь они, в сущности, мало чем отличаются
от меня. Им скучно, но это их внутренняя проблема, а они развлекают себя за
счет беспокойства и нервирования совершенно посторонних людей.
Все. Крыльцо. Сердце колотится, голос дрожит. Кто утверждал,
что говорить правду легко и приятно? Булгаков? Врал. Все писатели врут. Люди
сами себе врут, потому что говорить правду трудно и больно. Особенно самому
себе.
На крыльце Настя покачнулась, потеряла равновесие и едва
устояла на здоровой правой ноге, ибо левая в подпорки после прогулки уже никак
не годилась. Вот упала бы она сейчас, еще что-нибудь повредила бы и валялась на
крыльце, пока кто-нибудь не придет на помощь. А кто? Кому она нужна? Да
глупости все это, скоро медсестра придет, а в крайнем случае есть же мобильник,
можно позвонить, и через час-полтора кто-нибудь появится – или Чистяков, или
Паша Дюжин, или Селуянов, или Коротков, они все дорогу знают. Никакой
катастрофы.
