– И да, и нет.
– Как это?
– Видите ли, Валя, военизированные организации
отличаются от гражданских тем, что больничный лист не дает автоматически
освобождения от работы. Освободить от работы может только начальник. Ты ему
показываешь больничный лист, а он принимает решение, отпустить тебя болеть или
оставить на работе.
– Да вы что? Неужели правда?!
Он был так искренне изумлен, этот глубоко цивильный человек,
что чуть на красный свет не проехал.
– Это же… бесчеловечно! Как так можно, я не понимаю!
– А никто не понимает, – засмеялась Настя. –
Поэтому в девяноста девяти процентах случаев сотрудники звонят начальникам по
телефону, сообщают, что болеют, и дальше все происходит как у всех обычных
людей. Но один процент исключений сохраняется. Бывают ситуации, когда
начальники болеть не разрешают.
– И это именно ваш случай?
– Нет, не мой. У меня начальник нормальный, хороший.
Сказала – и испугалась. Впервые за без малого полтора года
она назвала Афоню хорошим начальником. Вслух назвала. И была при этом…
искренна, да-да, совершенно искренна. Она сказала то, что думала. Откуда в ее
голове появилась эта странная мысль? Афоня, Вячеслав Михайлович Афанасьев –
хороший. Ну надо же!
– Почему же вы едете на совещание?
– Друзья попросили. И следователь. Они хотят, чтобы я
посмотрела на ситуацию свежим взглядом.
– А что, запутанное дело?
– Запутанное, – подтвердила Настя.
Она ожидала, что Валентин начнет приставать с расспросами,
ну как же, запутанное дело, страшное преступление, а ему как раз сюжет нужно
придумывать. Однако он ничего не спросил. Деликатный, что ли?
Настя все время ерзала на сиденье, потому что затянутый на
талии ремень впивался в живот, и вообще в тесных джинсах ей было неудобно.
Ничего, думала она, потерпишь, любишь конфеты есть – вот и получи.
* * *
Коротков ждал ее на улице. Едва машина остановилась, Юра тут
же кинулся помогать Насте выходить. От нее не укрылся пристальный,
заинтересованный взгляд, который он кинул на Самарина. «Нравственность мою
блюдет, – со смехом подумала она. – Интересуется, кто же это меня
возил, если не муж. Не старший товарищ по работе, а просто дуэнья какая-то».
– Это кто? – строго спросил Юра, крепко держа
Настю под руку и ведя по лестнице вверх.
– Самарин, про которого ты мне вчера справки наводил.
– А-а… тогда ладно. Ты мне в двух словах все-таки
скажи, что доктор говорил?
Началось. Какую выберем мотивацию? Ты любишь всех людей,
которые зададут тебе этот вопрос, ты желаешь им только добра, ты не хочешь,
чтобы они попусту беспокоились и тратили свои бесценные нервные клетки, которые
не восстанавливаются. Поэтому ты с удовольствием расскажешь им о том, что у
тебя все хорошо, что процесс восстановления сломанной ноги идет даже быстрее,
чем можно было ожидать, и что врач сам удивился тому, насколько все отлично,
тем более если недавно все было совсем плохо. И все будут рады это услышать, и
всем станет весело и легко.
Господи, как же он обрадовался, старый верный друг Юрка!
Измученное, осунувшееся лицо просияло, он обнял Настю и расцеловал в обе щеки
прямо посреди лестничной площадки на глазах у строгих работников
горпрокуратуры.
– Ну слава богу, хоть что-то радостное есть в этой
тухлой жизни.
А она-то чему так радуется? Почему ей вдруг стало так
хорошо, так тепло внутри?
Настя давно не была в кабинете Ольшанского, еще с весны,
как-то не доводилось им в последние месяцы вместе работать. Ее приятно удивили
произошедшие перемены: в кабинете сделали ремонт, обставили новой мебелью, и из
берлоги он превратился в нечто официальное. Правда, в берлоге так хорошо
работалось, было захламлено, пыльно и уютно, а теперь здесь хотелось только
руководить. Во всяком случае, впечатление у Насти сложилось именно такое.
Ну что, спросят или нет?
Конечно, спросили. Вероятно, выбор мотивации для подробного
ответа о видах на урожай был сделан правильно, Настя больше не раздражалась, а
ребята так искренне радовались! Даже Ольшанский, обычно скуповатый на
проявления эмоций, счастливо улыбался, словно речь шла не о Настиной сломанной
ноге, до которой ему, в сущности, не было никакого дела, а по меньшей мере о
присвоении ему звания заслуженного юриста Российской Федерации.
– Я был сегодня у начальника управления, – сообщил
Ольшанский, – ребята уже знают, но для тебя, Каменская, так и быть,
повторю. Прозондировал почву насчет объединения дел об убийствах Ларисы Риттер
и Аничковой. Начальник, конечно, потребовал аргументы, но вот Селуянов обещает
мне все хвостики подобрать, так что можно считать, что в ближайшие дни оба дела
буду вести я. Тем паче следователь, который ведет дело Аничковой, только рад
будет от обузы избавиться. Мы тут все уже пережевали, пока тебя не было, так
что давай прямо с тебя и начнем. Есть идеи?
– Есть, – сказала она, – но глупые. Говорить?
– Валяй, – подал голос Сережа Зарубин, – хоть
посмеемся, а то все так серьезно, так серьезно, прямо повеситься хочется.
Сидящий рядом с ним Миша Доценко тут же отвесил Сереге
увесистый подзатыльник.
– Не обращай внимания, Настя. Говори.
– Ну вот… – она набрала в легкие побольше
воздуха. – Только вы не ругайтесь, это все на бред похоже. Но я же
понимаю, что все, что не бред, вы уже проговорили и продумали.
– Кончай с реверансами, не на балу, – грубовато
оборвал ее Ольшанский.
– Смотрите, что получается. Сначала убивают психолога
Аничкову, и к этому вроде бы каким-то боком причастна Любовь Кабалкина, хотя
веских улик никаких нет, только косвенные пока. Потом убивают актрису Халипову,
и мы интенсивно работаем со старшей сестрой Кабалкиной, Анитой Волковой. И
опять ничего. Потом убивают жену брата Волковой, Валерия Риттера. Причем
ситуация уже совершенно классическая: милиционеры подозревают мужа,
обнаружившего тело и вызвавшего милицию. И Кабалкина, и Волкова, и Риттер
являются представителями в прошлом одной, но раздвоившейся семьи: семьи
Станислава Оттовича Риттера и Зои Петровны Кабалкиной. И складывается такое
впечатление, что кто-то хочет этой семье устроить гадость. Такую, чтобы мало не
показалось. Всех или посадить, или замазать. Короче, устроить им всем
неприятности, желательно с правовыми последствиями. Вот. Я все сказала.
– Не получается, – покачал головой Ольшанский.
– Почему?
– С Кабалкиной и Волковой получается, а с Риттером – нет.
Ну-ка, Коля, расскажи нам еще раз, что тебе Волкова поведала.
– Волкова, – начал Селуянов, – намекала, что
Риттер мог убить свою жену, чтобы сохранить ее реноме и сделать рекламу ее
картинам. Ну, там, трагически погибла, таинственная смерть, в расцвете лет,
такая талантливая и все такое. Поведение Ларисы приняло угрожающие формы, она
слишком увлеклась наркотиками и беспорядочным образом жизни, риск огласки стал
очень реальным, а денег в ее раскрутку Риттер вложил немерено, и вот, чтобы
деньги не пропали, он пошел на убийство.
