— Неужто вы не одобряете этого, мадам?
Вопрос был задан нежным, сладким голосом. Мой актерский талант рос с каждым днем, а я быстро поняла, что поддразнивать вдовствующую королеву куда приятнее, чем открыто возражать ей. Аделаида, чтобы досадить, намеренно обращалась ко мне только на langue d’oeil, которым я теперь уже вполне овладела. Но я отвечала ей по-латыни.
— Да, не одобряю. Во что это вы втянули моего сына?
— Я просто попросила его сделать мою жизнь хотя бы сносной.
— Это все не нужно. Я Людовику так и сказала.
— Но ведь вам нет нужды мириться с переделками, мадам. Я велю каменщикам не трогать ваши покои. Если уж вам так хочется жить в грязи и холоде и задыхаться от дыма, на то ваша воля.
Она подстерегла меня после мессы в коридоре, ведущем в королевскую часовню, где мой регент только что так выводил гимны, что превзошел самого себя. Поначалу я хотела пройти мимо, но потом остановилась и повернулась к ней лицом. Не в моем характере отмалчиваться, когда ставят под вопрос мои приказания. И легко перешла на грубоватый выговор langue d’oeil, ибо так казалось удобнее выразить обуревавшие меня чувства.
— Если вы желаете принести жалобу на мои действия, мадам, то обращаться надлежит ко мне, а не к вашему сыну. Я не желаю, чтобы вы беспокоили Людовика из-за мелочей, кои вам не по нраву.
— Я буду жаловаться так, как сочту нужным, — резко бросила она. — Жаловаться тому, от кого смогу добиться решений.
— Так вы полагаете, будто сумеете убедить Людовика?
— Я его мать. Ко мне он прислушивается.
Но взгляд ее горящих злостью глаз скользнул в сторону.
— Вот и прекрасно, — изобразила я легкую улыбку. — Быть может, вам удастся просветить его относительно того, что он теперь уж не монах, а король Франции.
— Он не нуждается в подобных напоминаниях.
— Думаю, что как раз нуждается. Мы же обе знаем, что в эту самую минуту он присутствует на торжественной обедне, а затем до конца дня останется в соборе Богоматери, невзирая на то, что здесь его ожидает депутация от Нормандии, самим же Людовиком и вызванная в Париж. Они слоняются без толку по зале приемов, как и вчера почти весь день. — Я помедлила только одно мгновение. — Сын ваш не прислушивается к вашим советам, мадам, ведь правда?
— Вы дурно воспитаны! — прошипела Аделаида. — Вы непочтительны!
— Я королева Франции и супруга Людовика, а потому никто не вправе упрекать меня в чем бы то ни было. — Я учтиво сделала ей реверанс. — Людовик уже вырос, он стал мужчиной и отдалился от женщины, давшей ему жизнь. Желаю вам всего доброго, мадам.
— Не выйдет у вас делать все по-своему, — долетели до меня ее последние слова.
Не выйдет? Я усмехнулась. Аделаида была мне не страшна. Сомневаюсь, что ей удавалось когда-либо добиться, чтобы сын хотя бы выслушивал ее достаточно внимательно. Теперь же Людовик будет слушать только меня и никого больше. Кто помешает мне в этом?
— Вы — сатанинское отродье, мадам! Стыдитесь!
Вот уж, право — «кто помешает мне?»
Стыдиться? Я застыла на месте, сознавая опасность этой угрозы.
— Воззрись на себя, женщина! Ты вся притворство, напускная учтивость да жеманная походка, наряды да украшения.
Я разгладила руками юбки из дамасского шелка, хорошо сознавая, как переливается на свету богатое шитье темно-коричневого наряда. Разве я мало сил потратила на свою внешность, чтобы не уронить достоинство супруга в глазах важных гостей? Да и станет ли гость, прибывший ко двору, говорить с королевой Франции в таком тоне?
Станет, если это Бернар, аббат монастыря цистерцианцев в Клерво
[33]
. Он стоял в тронном зале и, брызжа слюной, выкрикивал слова осуждения, а развевающаяся грива седых волос делала его похожим на святого пророка, словно сошедшего со страниц Ветхого Завета.
— Твои волосы — посмотри! — открыты взорам всех мужчин. Не внемлешь ты велениям Господа, кои дал Он падшим дочерям Евы? Во искупление того, что соблазнила она Адама и ввела его во грех!
И это было еще не все.
— Нечестивая дочь Велиала!
[34]
Видом своим ты оскорбляешь взор Божий! И если супруг твой не желает вразумить тебя, как должно, то долг сей исполню я, во имя Господа нашего!
Я выдержала взгляд его бесцветных глаз, поражаясь страстности этого человека, худого как скелет вследствие постоянного поста и суровой жизни аскета. Он выглядел таким хрупким, что сильный порыв ветра, казалось, может свалить его с ног, а между тем он претендовал на власть, дающую право порицать меня.
— Припоминаю вашего нечестивого деда, мадам, — затрясся он от сжигавшего его священного гнева. — Припоминаю, как он пренебрег велениями Господа нашего.
Это правда. Девятый герцог Аквитанский, верный девизу «Поступаю так, как сам того желаю», поддерживал странные отношения и с Богом, и с Его церковью. Герцог был готов чтить Бога до тех пор, пока воля Божья не шла вразрез с волей самого герцога. Почти всю свою жизнь он провел, будучи отлучен от церкви — то по одной, то по другой причине, главным же образом вследствие своей греховной связи с Данжеросой.
— Мой дед должным образом почитал Господа Бога, — заметила я ледяным тоном и бросила взгляд на Людовика, тщетно ожидая от него поддержки.
Людовик, как и следовало ожидать, сидел, словно лишившись языка. Я сочла недипломатичным упоминать Данжеросу, ибо это лишь вызвало бы новые злобные суждения со стороны аббата. Нет, этим делу не поможешь.
— Тебе следует научиться держать язык за зубами, дочь моя, — бросил аббат Бернар, враждебность которого ничуть не уменьшилась. — Где это видано, чтобы женщина высказывала вслух свое мнение? Ей сие не подобает.
— Как раз мне это подобает, господин мой аббат. — Нет, я не смолчу, коль на меня так грубо нападают. — Меня приучили иметь собственное мнение и не страшиться высказывать его вслух. И так я буду поступать и впредь. Господин мой король против этого не возражает. Так отчего же возражаете вы?
