По сути, это правильно, но наделе все куда сложнее.
На этот ли брак с франком рассчитывал мой отец, герцог, когда препоручал меня покровительству короля Людовика?
«Выдайте замуж мою дочь, — такой наказ оставил он Людовику, когда жизнь покидала его на пути паломничества в Сантьяго-де-Компостела, что в Испании. — И поскорее, пока не вспыхнул мятеж. А до тех пор я передаю ее и всю Аквитанию в надежные руки Франции».
О чем же думал тогда отец, герцог Гильом Десятый Аквитанский? Он ведь явно сознавал: король Людовик ни за что не позволит мне выскользнуть из своих рук. Это все равно, что ожидать проявления доброй воли от лисы — станет ли она держаться подальше от курятника, тем более что дверь в него открыта и так и манит? Король Людовик ничем не напоминал добрую лису. Выдать меня поскорее замуж? Да, Бог свидетель, это он выполнил! Между приступами рвоты и кровавого поноса, которые приковывали его к постели, Людовик Толстый перевернул землю и небо, лишь бы устроить мой брак со своим сыном, да так, что никто и слова не успел возразить.
А желающих возразить нашлось бы предостаточно. Пока отец был жив, его вассалы принесли мне клятву верности, однако спокойствия в наших краях не было. Один из них, граф Ангулемский, злобно порицал намечающийся союз, и в этом он был не одинок. Вот такого, как Раймунд, они бы приняли — человека из своей среды. Они, пожалуй, даже готовы были смириться с тем, что моя рука досталась бы благородному сеньору с Юга. Только бы не чужаку Капетингу, иноземцу-северянину, выходцу из какого-то второстепенного франкского племени
[9]
. Я понимала, что они станут думать — они ведь тоже наблюдали за этим впечатляющим прибытием. На Людовика Капета они посмотрят как на иноземного властителя, который высосет из нас все соки, чтобы потешить свою гордыню. Мой отец в свои последние мгновения мог сколько угодно настаивать на том, что Аквитания должна остаться независимой от Франции, должна управляться отдельно, а в отдаленном будущем перейти под власть наследника, рожденного мною. Он мог сколько угодно доказывать, что Аквитания не будет поглощена Францией и не станет одним из французских владений — да только многие ли вассалы вспомнят об этом, видя подобное вторжение неприкрытой силы?
— Наверное, с политической точки зрения было бы лучше, — высказала я свою мысль, — если бы отец не отдал нас так внезапно в руки этого франка.
И заодно подивилась неожиданной глупости отца, который пил воду, загрязненную скопищем паломников — ведь все они, без сомнения, мылись в ней, плевали и мочились на мелководье. Может, он этого не видел? Накладывал себе протухшую рыбу, жадно пил протухшую воду и думал лишь об успешном завершении своего паломничества? А вместо этого последовала ночь с сильной лихорадкой, рвотой и кровавым поносом, а вскоре и мучительная смерть у самого алтаря святого Иакова.
Чрезмерное благочестие способно кого угодно сделать глупцом.
— Наверное, у него от рвоты помутилось в голове, — сухо заметила Аэлита.
А в результате, наверное, вспыхнет гражданская война. Это же все равно что поднести тлеющую головню к куче сухого хвороста; не успеем мы и танцы закончить на свадебном пиру, как мятеж охватит всю Аквитанию и Пуату
[10]
.
Страх окатил меня ледяной волной, вытеснив тревоги и дурные предчувствия.
За моей спиной трубадур, подслушивавший, конечно же, наш разговор, резко ударил по струнам лютни. Я обернулась и увидела, как он вопросительно поднял бровь. Я улыбнулась, одобряя его намерение, и Бернар запел вполголоса широко известный, но весьма оскорбительный куплет:
О, франк твой милостив к тому, кто может заплатить.
Иными средствами, увы, тут сердца не смягчить…
Певец неуверенно смолк, затаил дыхание, оторвал пальцы от струн, ожидая моего ответа, а я махнула ему рукой, хотя и знала, что там будет дальше. Бернар ударил по тугой струне:
Нужды не ведает ни в чем, и стол от яств ломится,
Но помни: нравом дик, как зверь, и полон он коварства.
Мои дамы с нескрываемым удовольствием подхватили последнюю строчку. Франков у нас не очень-то жаловали. Грубый, воинственный, неотесанный народ по сравнению с римской утонченностью наших аквитанцев.
— Довольно! — Я прошла в гущу придворных. — Проявлять неучтивость мы не станем.
— Да, госпожа моя. — Бернар почтительно склонил голову над своей любимой лютней. — Мы вынесем свое собственное суждение, когда принц станет герцогом Аквитанским.
От скрытого в этом заявлении цинизма я нахмурилась, но не нашла, что возразить на столь очевидное умозаключение.
— Лично явившись за тобой, он оказывает тебе честь. — Аэлита так и стояла, держась за подоконник, не в силах оторваться от разворачивающегося на том берегу зрелища. — Он ведь ради тебя проехал от самого Парижа, да по такой жаре! Говорят, он ехал ночами.
Это была правда. Все устроилось с такой невероятной быстротой, будто за королем Людовиком гнался по пятам сам Цербер, хотя я понятия не имела, что обо всем этом думает принц Людовик. Вполне возможно, сам он предпочел бы невесту из франков. Я гордо вскинула голову. Циничной и я умею быть.
— Принц явился за мной лишь потому, что так приказал его отец, король. И Толстый Людовик, и мой опекун архиепископ опасались, что стоит мне шаг ступить за ворота этого дворца, как меня тут же похитит какой-нибудь странствующий рыцарь, который мечтает заполучить богатую жену. Меня слишком дорого ценят, чтобы позволить ехать через всю страну. — Теперь, когда принц был уже в пределах видимости, меня вновь охватило нетерпение. — Сколько еще меня заставят ожидать, прежде чем я его увижу?
— Ну, пока он не станет достаточно взрослым, чтобы изображать мужчину, но и не так долго, чтобы он успел приблизиться к краю могилы, — сказала Аэлита, дерзко тряхнув головой.
— Он на два года старше меня.
— Этого достаточно, чтобы держать тебя в повиновении?
— Нет. — Веселое настроение сестры мне не нравилось. — Я не буду просто сосудом, через который моя кровь перейдет в моих детей. И я не лишенная разума и собственного мнения породистая кобылка, чтобы покорно исполнять волю супруга да рожать ему детей. Я сама стану править своими землями. Принцу придется с этим смириться.
— А сможете ли вы их защитить, моя госпожа? — с печальной прямотой спросил меня Бернар.
Ответить я не успела: герольды возвестили приход Жоффруа де Лору, архиепископа Бордо, который со времени смерти отца был моим добрым опекуном, и тут же он сам вошел в покои. Одетый, несмотря на жару, в пышное парадное облачение, он поклонился, тяжело отдуваясь после нелегкого подъема по лестнице.
