Агнесса размашисто, сердито расчесывала мне волосы.
— Но и Людовика нельзя оправдать. Он ведь вечно сперва прислушивается к Галерану, а уж потом говорит со мной!
— Галеран боится вас. Он жаждет власти. — Агнесса налегала на гребень. — Он боится любви Людовика к вам. И уничтожит ее, коли сумеет.
Но и это меня не смягчило.
— Что это за любовь, если он обвиняет и порочит меня, не разобравшись что к чему?
Наутро я встала с твердой решимостью изложить все как было перед Людовиком и его военным советом. Людовики его рыцари не могут не выслушать меня. Разве я не королева Франции? Я обязана все разъяснить — ради себя самой и ради де Ранкона. Не сомневаюсь, что Людовик, выспавшись ночью и хорошенько поразмыслив, сумеет понять меня.
Я надеялась, что меня допустят к участию в советах Людовика? Пора было бы уже мне запомнить: принятие важных государственных решений — не дело женщин. Разумеется, Тьерри Галеран, застывший у входа в королевский шатер и ворчавший, как пес, преградил мне путь, а Людовик не пожелал встречаться со мной. Не желая опускаться до недостойных препирательств у входа в шатер, я была вынуждена удалиться — а что еще делать? От нового унижения гнев снова вспыхнул жарко в моей груди. Я буквально ощущала на губах его вкус — горький, как у желчи. Мой супруг бросил меня на растерзание, репутация моя разорвана в клочья и выброшена на забаву всем европейским подонкам. Если уж Людовик отказался повидаться со мной, то кто станет слушать мои оправдания? Оправдания мне не будет. Как мог он так унижать меня, свою жену? Как мог позорить меня перед подданными?
Вызывало отвращение нескрываемое самодовольство Галерана. Несомненно, его влияние шло в гору.
А мне никогда еще не доводилось падать столь низко.
Если бы мне пришлось определять, в какую именно минуту я поняла, что не в силах больше выносить эту видимость брака, то я бы сказала: в ту самую. Да чтобы мой муж так унижал меня без всяких на то оснований, чтобы он прислушивался к тем, кто желал мне зла и нашептывал ему несправедливые обвинения, чтобы он обращался со мной, как с обычной женщиной, а не с государыней в собственном праве, у которой прав не меньше, чем у него! Уходя прочь от шатра, сознавая свое полнейшее бессилие, я знала, что никогда и ни за что не прошу этого Людовику.
Помнится, я обозвала Тьерри Галерана кастрированным цепным псом, который рычит, оберегая своего хозяина. Тамплиер этого тоже мне никогда не простит. Как в свое время выяснится, на мою беду.
Казалось, несчастьям не будет конца. Потрепанное войско наше кое-как выбралось-с гор и дохромало до ближайшего порта, города Атталия
[75]
, однако и там нас ожидал вовсе не отдых, а долгие недели невыразимых страданий. Мы и до этого питались еле-еле, а теперь, с утратой обоза и всех съестных припасов, голод угрожал нашей жизни ничуть не меньше, чем сабли турок. У меня и сейчас живот сводит судорога, стоит вспомнить о том, как приходилось есть подгнившее мясо павших лошадей и мулов. Кое-кто из рыцарей пил кровь своих коней, чтобы продержаться самим. Нам не хватало одежды и даже обуви. Мои ладони и ступни ног покрылись волдырями, губы потрескались, одежда на глазах превращалась в лохмотья.
— В Атталии мы перегруппируем свои силы, — предсказывал Людовик.
Само собой разумеется, он ошибался. На нас безжалостно обрушились бури. Продуктов по-прежнему не хватало, и были они очень дороги, ибо окрестные греки решили нажиться на нас. Но всего в трех днях пути морем, совсем рядом, лежал золотой город Антиохия. Нужно было только найти корабли, которые доставили бы нас туда. Местные рыбаки потирали руки в предвкушении того, как золото крестоносцев перекочует в их карманы.
— Я не стану столько платить! — бушевал Людовик. — По четыре серебряные марки с каждого пассажира, и это помимо стоимости самого корабля! Я платить не стану.
— А нам что, есть из чего выбирать? — устало спросила я.
— Разумеется, есть! Галеран говорит, что нам это не по карману. С Божьей помощью я возьму верх над этими рыбаками.
Но уговорить Бога ему не удалось. Пять недель он торговался, а ведь до Антиохии оставалось рукой подать. Пять недель неописуемых мук. В войске началась дизентерия. Мы задыхались от окружившего нас смрада мертвецов и нечистот. А затем последовала первая вспышка чумы. Смерть подкрадывалась к нам, пока Людовик отказывался платить, пока мы сидели в Атталии. Грязные, голодные, умирающие.
Довольно! Бог свидетель, этого довольно! Я отправилась к Людовику, который, как обычно, молился вместе с Одо де Дейлем и графом Морьеном, который за последнее время весь пожелтел; Галеран стоял у дверей на страже. Без единого слова я прошла мимо него — пусть попробует вытащить из ножен свой меч!
— Мы больше не можем оставаться здесь, Людовик. — Я не стала дожидаться, пока он с трудом поднимался на ноги. — Невозможно больше терпеть. Наше войско гибнет без боя.
Людовик, к моему крайнему изумлению, улыбнулся:
— Я это знаю. Завтра мы уходим отсюда.
— Слава Богу! Нам хватит судов, чтобы перевезти большинство…
— Нет, мы двинемся пешими. — Что он говорит? Пешими? — Я твердо решил это, Элеонора. — В его глазах снова был лихорадочный блеск. — Мы пойдем по стопам первых крестоносцев. Их доблесть — в памяти людей и поныне, такова же будет и моя. Нас ждет слава на небесах.
— Полный опасностей пеший марш, когда можно доплыть до цели за три дня? Вы, должно быть, не в своем уме.
— Меня уверили в благословении Божьем. Если мы умрем, то станем мучениками за святое дело.
Боже правый! Нет, доблесть и мученичество — это не по мне. Я вновь испытала непреодолимое желание дать Людовику пощечину, ударить его по самодовольному лицу, на котором было написано благочестие! Он что, совсем ничего не понимает?
Что за безумная мечта стать мучеником пришла ему в голову? Я решилась:
— Нет!
— Не понимаю вас.
Ну, хотя бы улыбку мне удалось стереть с его лица.
— Тогда послушайте, Людовик, я объясню! Я с вами пешком не пойду, — заявила я твердо. — Если вы упорствуете в своем безумии, я оставлю вас и сама отправлюсь морем. Более того, заберу с собой своих вассалов.
— Но ведь это будет стоить… — Галеран даже задохнулся. — Нет, государь!
— Стоить? Чего стоят четыре марки серебром в сравнении с человеческой жизнью? — Мой чистый голос звенел, а сознание собственной правоты укрепляло меня. — Те из наших воинов, кто в состоянии, заплатят за себя. Прочие же останутся здесь, пока мы найдем другие пути.
— Вы не посмеете… — Людовик покрылся смертельной бледностью, когда я пригрозила лишить его главной части войска.
— А вы проверьте! — Я как бы улыбнулась, но то была не улыбка, я просто оскалила зубы, — Если выступите в пеший поход, то с вами не будет воинов из Аквитании и Пуату.
