— «Московский листок», помнится, писал, что один из известных петербургских увеселителей получил на днях приглашение приехать в Абиссинию и устроить в столице негуса Менелика кафешантан. Увеселителю якобы предлагали звание абиссинского чиновника и содержание в размере восьми тысяч рублей ежегодно, — сообщил Курбанхаджимамедов, утирая рот платочком. — Полагаю, врали. Да и прогорел бы он в момент…
Оттрапезничав, путешественники перешли к беседе с хозяином дома, который отправил от стола всех слуг и родичей, а новые порции меда налил им в роговые стаканы самолично. Курбанхаджимамедов объяснил Бонти-Чоле, что едут они к негусу Менелику, и тут старик чрезвычайно оживился. Поручик внимательно выслушал его (в смеси очень плохого французского с арабским Гумилев почти ничего не понимал) и повернулся к Гумилеву с горящими глазами, сказавши:
— Нам везет, юноша! Завтра негус Менелик будет здесь!
— Здесь?! В этой деревеньке?! — удивился поэт.
— Негус легок на подъем и любит объезжать свои владения. К тому же здесь он, если не ошибаюсь, воевал. Так что мы выгадали, иначе пришлось бы сидеть в столице и маяться от безделья… Я даже не уверен, что Булатович там, раз уж негус отправился в инспекционную поездку… Секунду, я кое-что спрошу.
Поручик еще немного поговорил с Бонти-Чоле, вновь наполнил стакан и сообщил:
— Сегодня, чуть позже, прибудет авангард негуса — разведать обстановку и подготовить встречу на должном уровне. Представимся им, переночуем, а с утра или к обеду появится и Менелик. А дальше, возможно, двинемся с ним — если он едет в столицу, или сами по себе, если он продолжит поездку. Как вам такой вариант, юноша?
— Вообще-то я мечтал увидеть Менелика, — признался Гумилев.
— Завтра вам представится такая возможность. Притом, так сказать, оригинальным образом. Тут все же не дворец, все по-походному… Вообще негус человек довольно простой, у них тут все высшие чиновники и генералы совсем не такие заносчивые, как наши, осмелюсь заметить. Хотя с нашего сними мундир, вензеля, эполеты, знаки за беспорочную службу, выпусти в пустыню в одной юбочке, с голым задом, тоже, поди, не шибко заважничают…
Гумилев засмеялся вслед за поручиком и тут же понял, что Курбанхаджимамедов изрядно напился. Ароматный тэдж оказался коварным напитком — поэт чувствовал, что и он навеселе, а когда поднялся на ноги, то едва не упал.
— А-а! — погрозил пальцем поручик. — Еще наши предки, юноша, учили: меды ставленые в первую очередь по ногам бьют.
Гумилев в растерянности опустился на шкуры, а Бонти-Чоле громко расхохотался. К нему присоединился Курбанхаджимамедов, и вскоре смеялись все трое. В помещение заглядывали слуги, улыбались и прятались обратно. Какие милые, добрые и веселые люди, подумал Гумилев, протягивая руку за жареным куриным крылышком, и промазал, ухватив пальцами воздух. Крылышко попалось лишь с третьего раза, что вызвало новый взрыв смеха.
Что было дальше, Гумилев помнил не очень хорошо. Они пили мед, потом потомок галасского царька с торжественным видом извлек откуда-то бутылку шотландского виски и, цокнув языком, пощелкал ногтем по этикетке.
— Обидим старинушку, — предупредил поручик, когда Гумилев хотел было убрать свой стакан. Чтобы не обидеть «старинушку», державшегося притом крепче всех, выпили и виски. Вкус у Гумилева, закусывающего мясом с перечным соусом, окончательно притупился, и он глотал спиртное, как воду. Затем «старинушка» позвал кого-то из челяди, и тот принялся заунывно петь, приплясывая и ни на чем не аккомпанируя. Поручик, кажется, пытался подпевать, но не преуспел; взамен он подарил певцу несколько серебряных талеров, а «старинушке» — златоустовский кинжал, которых Курбанхаджимамедов взял с собой несколько именно в качестве презентов. Бонти-Чоле тут же начал вертеть его, пробовать пальцем острие и восторженно причмокивать.
В какой-то момент Николай окончательно утратил себя и очнулся, когда его укладывали в постель, бормоча не по-русски. Ему показалось, что это сыновья Бонти-Чоле, но разбираться Гумилев не стал — как только голова коснулась жесткой подушки, он тут же провалился в сон.
* * *
— … Изволите долго почивать, юноша! — раздалось словно гром с ясного неба, и Гумилева кто-то принялся немилостиво трясти за плечо. С трудом разлепив глаза, Гумилев увидел над собою лицо поручика Курбанхаджимамедова.
— Долго, говорю, изволите почивать! Словно архиепископ, прости меня, господи. Уж скоро император приедет, а вы дрыхнете.
Поручик выглядел бодрым и свежим, словно вчера и не было никакого кутежа. Гумилев таким людям завидовал, справедливо полагая, впрочем, что тут дело скорее в особенностях организма и развить в себе подобное искусственно не представляется возможным.
— Завидую вам, поручик… — сказал Гумилев, садясь на своем ложе и потирая виски. На щеке отпечаталась рубчатая поверхность вышитой подушки. — Какой-нибудь эликсир?
— Эликсиры, бальзамы… Чудодейственный бальзам, который старуха-цыганка открыла матушке д’Артаньяна, существует только в книгах. А мой эликсир — вот, — поручик вынул из саквояжа металлическую флягу. — Шустовский. Извольте?
Гумилев замотал головой, но поручик настоял. Сделав с большим трудом несколько глотков, поэт почувствовал, что тошнота и в самом деле отступает.
— То-то же, — наставительно сказал Курбанхаджимамедов. — Справедливости ради замечу, что и я чувствую себя не лучшим образом, хотя в Санкт-Петербурге у Кюба
[12]
тренировался весьма прилежно… Мед бы еще ничего, но гостеприимство нашего наследника престола, откупорившего виски… Бр-р…
Поручик утешился коньяком и потащил Гумилева умываться. Завтракать Николай отказался, ибо его все равно слегка мутило. Служанки наблюдали за тем, как он долго выбирается на свежий воздух, и хихикали, прикрываясь ладошками.
— А что авангард негуса? — вспомнил Гумилев.
— Прибыл, осматривает деревеньку, — отвечал Курбанхаджимамедов, принимаясь за свои упражнения. — Мы-то вчера их не дождались, а сегодня они с утра пораньше уже в делах. Человек десять и яамса-алака
[13]
с ними. Это что-то вроде поручика в здешней армейской иерархии, насколько мне объяснял Булатович. А еще я узнал про нашего Нур Хасана — у него, оказывается, были какие-то амуры с дочкой местного старосты, но ничем не кончилось. Вот он побаивался, что возникнут проблемы, но староста вроде дочку уже выдал за другого. Зря боялся, короче.
Гумилев улыбнулся — вот тебе и романтика! Он-то полагал, что здесь кроется некая страшная тайна, кровная месть, секрет зарытых в пустыне сокровищ… И вот тебе — обычная история неудавшегося жениха, который боится несостоявшегося тестя. В любой российской деревне такого добра… Хотя чем по сути отличается российская деревня от африканской? Даже в пении здешних женщин ему слышалось иногда что-то родное вроде «Ой ты, Порушка-Параня, ты за что любишь Ивана?! — Ой, я за то люблю Ивана, что головушка кудрява…»
