– Это ты, Далька из Детровиц?
– Я…
Трюм был полон звуков: кругом сочно хлюпала вода, натужно поскрипывало, потрескивало дерево; наверху скрежетало железо и хлопала парусина. Пахло мокрым деревом, солью, еще чем-то едким и лекарственным…
– А давно мы здесь?
– Изрядно. Сейчас, должно быть, ночь уже. Видишь, темно как.
– Ночь? А как же?… – Тильт осторожно коснулся лица кончиками пальцев, схватился за нос, подергал его, постучал кулаком по зубам.
– Я тебя потормошил было, да вижу, толку никакого, бросил. Вот ты и очнулся сам по себе. Я уж и не надеялся.
– Этот, который без губ, без носа, страшный… Сказал, что я умру… Если он до ночи…
– Этот страшный что-то с тобой делал, – поделился Далька. – Черепом над тобой водил, бормотал.
– Забрал, стало быть, – выдохнул Тильт.
– Что забрал? – не понял Далька.
– Смерть забрал. А то бы я… Как эти… Старый Халл… И тот, худой…
– Свутом его звали. Он был конюший. Не писец. Они замолчали, с содроганием вспоминая жуткие
смерти, случившиеся у них под боком.
– Зовут-то тебя как? – не выдержал тишины Далька. – Ты вроде говорил, да я не запомнил.
– Тильт.
– Да, точно… Не знаешь, куда нас везут?
– Вроде бы в Оккетар.
– Ну?!
Они еще помолчали, думая об одном, вспоминая разное.
– Тебя-то как похитили? – спросил Далька.
– Пришли вечером, сказали, что есть какая-то работа, велели собраться. А на пороге – дали по голове, я и не заметил, как.
– Понятно… А меня подстерегли, когда я в лавку шел. Навалились втроем, затащили на какой-то двор, связали, рот заткнули… Везли потом долго…
– Ты сбежать не пробовал?
– Куда там – сбежать! Пошевелиться-то нельзя было…
Постепенно они разговорились. Оказалось, что их судьбы во многом схожи, а жизненные проблемы одинаковы. Конечно, было и то, что отличало их, но сейчас это казалось неважным. Тильт больше не осуждал Дальку за вороватость натуры и не видел ничего плохого в сочинительстве скверных стихов, коими новый знакомый уже несколько раз успел похвалиться. Не обращал он внимания и на некоторую заносчивость товарища – это казалось естественным, ведь Далька был старше на пару годов, а значит, и опыта у него было больше: жизненного опыта и опыта писарского.
Они не выговорились и к утру.
Рассвет заглянул к ним через недосягаемо высокое палубное оконце, забранное кованой решеткой, высветил убогую тесную тюрьму: неровные стены, обитые потертым и отсыревшим войлоком, приколоченный к полу ящик, который, должно быть, находился здесь в качестве стола, два соломенных тюфяка, поганое ведро, прикрепленное к стене особым хомутом.
Наверху кто-то надрывно завывал – то ли пел, то ли молился. Гремели подбитые железом сапоги тралланов, скрипел такелаж, хлопали паруса, ловя новый, изменившийся с рассветом ветер.
А пленники все говорили и говорили, не подозревая, что каждое их слово слышит разбойник Ферб, лежащий на узком топчане возле запертой на засов двери.
Четыре дня просидели в трюме Тильт и Далька.
Первый день только и делали, что разговаривали.
Второй день придумывали себе развлечения: вспоминали детские игры, боролись на пальцах, учились жонглировать, пытались выдрессировать пойманного таракана, рисовали водой на грязном полу орнаменты, выдумывали разные начертания букв.
Третий день весь проиграли в «угадай слово», да, фыркая от сдерживаемого смеха, спели три раза подряд «Балладу о гусаке».
А день четвертый провели лежа на тюфяках, страдая от тошноты и головокружения, давясь пустой отрыжкой и с замиранием сердца слушая, как бьют в стонущий корабль тяжелые водяные валы.
Еду приносили дважды в день. Утром это были каравай хлеба, два куска солонины, миска квашеной капусты и бутыль воды. Вечером – странного вкуса похлебка, то ли рыбная, то ли из водорослей, соленый огурец, ломоть сыра и кружка отвратительного вонючего пойла, которое разбойник Ферб отчего-то называл пивом. Впрочем, оно помогало пленникам забыться и уснуть хотя бы на несколько часов, хотя выпить его и удержать в себе было делом сложным.
Тильт мясо не ел, предполагая, что оно может быть человечиной. Далька же в это не верил. «Зачем, – говорил он, – солить человечину, если ее можно возить живой и свежей?»
В этом был резон, но Тильт все равно отдавал свой кусок товарищу. И отворачивался, когда тот с аппетитом вгрызался в скользкую, словно мыло, солонину.
Еду обычно передавал Ферб. Он криком предупреждал о своем намерении войти, велел почтенным мастерам отступить к дальней стене, потом отпирал дверь и заглядывал внутрь. Только убедившись, что пленники не думают прорываться наружу, в лапы к тралланам-людоедам, он одной рукой брал с топчана тяжелый поднос и ставил его за порог.
– Приятного аппетита, – говорил он, ухмыляясь. И порой добавлял: – Пиво сегодня отменное. Кажется, его забыли разбавить.
Он вообще любил поговорить, этот разбойник. Только собеседников на борту корабля у него не было.
– Эй, почтенные мастера! – кричал он из-за двери, услышав, как пленники играют в загадки. – Что такое: круглое, как щит, каждой ночью спит, бегает весь день, догоняя тень?
И сам же отвечал:
– Солнце это. А вот вам еще загадка…
Однажды в клеть к пленникам вошел знакомый человек с изуродованным лицом. Он принес еду, но не только: на подносе рядом с тарелками стояла каменная чернильница, лежали очиненные перья и два лоскута серой бумаги.
– Не видел ли ты больше странных снов, молодой мастер? – сразу же, не здороваясь, обратился он к Тильту.
– Нет.
– Если будут тебе видения, сообщи мне. И постарайся подробно их запомнить, чтобы потом пересказать.
Тильт сдержанно кивнул, глядя в красные, лишенные век глаза.
– А теперь позвольте, почтенные мастера, изложить вам мою просьбу. Вот чернила, бумага и перья. Прошу вас начертать всеми известными вам способами, на всех известных вам языках одно только слово – «тень». Приступайте…
Он стоял и смотрел, как пленники, одинаково прикусив кончики языков, усердно выводят одинаковые на первый взгляд буквы. Он видел, что у Дальки букв получается больше, чем у Тильта. Но он знал, что мастерство этим не измеряется.
Когда пленники закончили работу, человек забрал исписанные листы и вышел из тесной каморки.
С этого самого момента к нему приклеилось прозвище «Тень»…
Четыре дня провели в трюме Тильт и Далька.
А на пятый день, когда унялся ветер и улеглись волны, их вывели на палубу.
