А однажды вечером, когда Тильт уже отметил на стене возле часов завершение двадцать шестого дня, в комнате появился длинноволосый Шо-Лан с ножом в одной руке и золотой чашей в другой. Он ничего не сказал, лишь жестом пригласил Тильта в спальную комнату. Похоже, братья маскаланцы были немы. Либо дали обет молчания.
Шелковая удавка крепко сдавила предплечье Тильта.
Холодная острая сталь легла на сгиб локтя.
На этот раз Тильт не отвернулся.
И все было, как во сне: блестящее острое лезвие взрезало вспухшую вену. Только кровь плеснула не на желтый пергамент, а в золотую чашу. Несколько темно-красных капель упали на постель, легли на ткани знакомым созвездием – созвездием Демона…
– Больно было? – тихо спросил Далька, когда Шо-Лан унес чашу.
– Нет, – ответил Тильт и вновь не соврал.
А наутро за завтраком Далька заметил, что порция товарища несколько больше, и что вместо обычной лепешки у него – пирог.
– Наверное, ошиблись, – смущенно сказал Тильт, угощая друга.
Пирог был с луком и печенкой…
В эту же ночь Тильту был странный сон.
Никогда прежде не видел он таких домов: приземистые, с плоскими крышами, с белеными неровными стенами – они лепились друг к другу и походили на грибную семью. Сколько их было – двадцать? тридцать? Он не мог сосчитать.
Никогда прежде не видел таких людей: высокие, загорелые почти до черноты, одетые в серые длинные рубахи без ворота. Носы – будто клювы, глаза – как щелки, волосы – словно войлок. Люди прятались в тени от горячего солнца, дремали. Сколько их было? Тильт не успел разглядеть.
Никогда прежде не видел он такой земли: каменистой, рыжей, плотной. Там, где была вода, земля цвела; там, где вода была раньше, земля растрескалась; там, где воды не было никогда, – не было ничего.
Странные деревья окружали селение: короткие стволы, широкие редкие кроны, тонкие узкие листья, гладкая, словно кожа, кора. В колючих кустах, похожих на мотки проволоки, белели кости мелких грызунов. За жердями изгородей, за грядками, за обмелевшим ручьем и зарослями полыни раскинулось поле, уставленное каменными пирамидами.
Тильт знал, что это кладбище. Хотя никогда прежде не видел он подобных кладбищ.
А еще Тильт знал, что скоро здесь произойдет нечто страшное.
Совсем скоро.
И знание это делало зловещим любое движение и любой звук.
Дрогнула листва, взвилась вихрем пыль, качнулась на ветру серая полынь. Взвыла собака – и тоскливый вой ее тут же обратился скучным зевком. Вспухло в зените прозрачное облако; люди подняли головы, надеясь на дождь, но облако уже расплывалось.
И все же чудилось в воздухе нечто тяжелое, гнетущее.
Вот! – где-то глухо пророкотал гром.
Или это не гром?
Звук – будто из-под земли. Низкое урчание огромной утробы.
Люди поднимаются, ищут, откуда идет гроза. Скулят, подвывают собаки. Худые рыжие коровы, пасущиеся на привязи у ручья, задирают головы и взмыкивают, выпучивая глаза.
Снова слышится рокот. Не только слышится, но и чувствуется.
Со стоном кренится дерево, растущее между огородами и кладбищем. Из-под его корней бежит и ширится трещина, сыплются камни, клубится пыль.
Тильт знает – это не гроза. Тильт видит больше, чем жители деревни. Он за всем наблюдает как бы сверху.
Земля вздрагивает, сбивая людей с ног. Выбеленные Дома лопаются, будто перезревшие тыквы. Визжат собаки, ревут коровы. Небо кажется серым из-за поднявшейся пыли. Солнце на нем – просто размытое светлое пятно.
А на кладбище рушатся, рассыпаются пирамиды, составленные из камней. Мелко, часто дрожит земля, рвется, выворачивается наизнанку, исторгает погребенное – мумифицированные тела в саванах, похоронные подношения.
Тильт ясно видит одного из мертвецов. Его череп обтянут черной кожей. Его тонкая шея изъедена жуками. Из складок савана вывалилась рука, похожая на сухую древесную ветвь. Черные пальцы сжимают костяную рукоять ржавого меча.
Тильт смотрит на мертвеца. И видит, как открывается его рот.
Видит, как вздрагивают и рассыпаются прахом когда-то зашитые веки. В черных глазницах светятся алые искры.
Тильт кричит и не слышит своего голоса. Мертвец смотрит прямо на него…
ГАЙ. БЕССОННАЯ НОЧЬ
Гарда не спала всю ночь. На улицах и площадях горели костры, в окна домов вывешивали светильники, не жалея масла; сразу в нескольких местах шла запись в ополчение. Гай стоял возле ступеней арсенала, на которых раздавали оружие; то и дело утирая пот, маленький седой бургомистр записывал на листы хорошей плотной бумаги, что и кому выдано, – наверное, скорее по привычке, нежели в самом деле ради какого-то порядка.
Джайл куда-то исчез – может быть, навещал своих родичей, но иногда Гаю казалось, что он попросту сбежал. Конечно, у него здесь не было иных друзей, но Джайл… Джайл куда хуже Лори. Джайл – хитрый, подумал Гай, еле успев уступить дорогу двум конникам в тяжелых латах. Один из них спешился, лязгнув железом, снял блестящий шлем, открыв узкое, гладко выбритое лицо. Многие из окружающих поспешили поклониться, в толпе зашептали: «Герцог! Сам герцог!» Не обращая внимания на поклоны, герцог поднялся на ступени и спросил бургомистра:
– Как продвигаются дела, Снейр?
– Скоро все раздадим, почтенный герцог.
– Я распорядился собрать весь свинец и олово к стенам, сняли даже оловянную крышу с церкви… Каждый, кто способен держать оружие, кипятить свинец и воду, бросить камень, – все должны выйти на стены. Старики, дети, женщины, калеки…
– Все уже знают, почтенный герцог. Все понимают, что может случиться, если город падет.
Гай, стоявший совсем рядом с довольно обалдевшим, наверное, видом, слышал каждое слово. Конечно же, его заметил герцог и окликнул:
– Эй, ты! Почему не берешь меч или копье? Ты уже не мал для них!
– Я с «Цветка», почтеннейший… – пробормотал Гай, забыв даже поклониться. – Я…
Он хотел объяснить про пушечное дело и реестр, но герцог кивнул:
– А, парень Скайвира… Думаю, в море вам уже не выйти. Я велел снять пушки с кораблей и…
– Вот еще! Прежде я помру, меня бросят в воду, а потом рыбы, раки и морские демоны обожрут мои кости, и только тогда с «Цветка» снимут пушки!
Так мог рявкнуть, к тому же перебив герцога, только капитан Хрюк. Это и был он – ощутимо благоухая вином и пивом, с двумя огромными тесаками на поясе, с арбалетом за спиной, в похожей на кастрюлю войлочной шапке, обшитой металлической чешуей.
– Я собираюсь выйти в море и потопить этих дикарей, – заявил он. – Это будет замечательное сражение, о котором сложат прекрасные песни и напишут живописные полотна.
