- Думаю, это кровавое самоубийство специально было подстроено.
- С чего бы старику желать моей гибели по прошествии стольких лет? Он мог избавиться от меня в любой момент. Я ему жизнью обязан, Альбрехт.
- Вероятно. И уж конечно, он не упускает возможности напомнить тебе об этом.
- Ну, если приказ был отозван, то это мог сделать и кто-то другой. К примеру, этот сукин сын Андрос, тилеец. Надежный, знаешь ли, как змея.
- Или Иоганн. Была там эта тощая щепка?
- Именно. Все на драку нарывался, и даже активнее, чем обычно.
- Может, он и хороший дуэлянт, но в настоящей битве это ни черта не стоит. Во всяком случае, окажись он там, на перевале, это бы не помогло. Сейчас бы его уже давно клевали вороны, храни их Морр. Остермарк от этого только выиграл бы.
- Возможно, ты прав, но он - кровный родственник графа, а мы - лишь солдаты. - Стефан пожал плечами. - Я смертельно устал. Пойду спать.
- Отдохни как следует, капитан, - сказал Альбрехт, похлопав молодого человека по плечу. Он посмотрел ему вслед и выпустил из трубки колечко сизого дыма.
- Неужели это так, сержант? Нас и правда послали туда умирать? - спросил совсем еще зеленый солдат, отрываясь от игры.
- Точно не знаю, сынок. Это политика. Но капитан - молодец. Его почти невозможно застигнуть врасплох; не хотел бы я иметь такого врага, - задумчиво ответил Альбрехт, - хотя это вполне возможно, граф ведь бездетен. Капитан - соперник любому, кто будет претендовать на трон, когда Морр придет за графом.
- Соперник? Как так может быть, сержант?
- Его дед был выборщиком. Значит, при отсутствии прямого наследника он в принципе может заявить о своих правах. Хотя не думаю, что так будет.
- В самом деле? А я-то считал, что это все выдумки. А эти шрамы на его лице - знак позора его деда?
- Да. Когда он только родился, у кого-то хватило жестокости выжечь клеймо на лице такого крошки.
- Значит, капитан не проклят, сержант? И нет никакой заразы?
Солдаты прекратили игру и напряженно замерли. Альбрехт обернулся к ним, глаза его сузились.
- Здесь не найти человека лучше, чем капитан. И на нем нет бесчестья. Я лично перережу горло любому, кто осмелится утверждать обратное. Ты ведь здесь новенький, а?
Паренек кивнул, широко раскрыв глаза.
- Все, кто сейчас здесь, живы благодаря ему. Так случалось не раз, и в нем никто не сомневается. Тебе стоит научиться уважать таких, как он, солдат, а не то тяжко придется. Ох, как тяжко.
Альбрехт сердито запыхтел трубкой.
- Простите, сэр. Я ничего такого не имел в виду.
Молодой солдат старался не встречаться взглядом с товарищами. Альбрехт что-то пробормотал себе под нос.
Он сказал правду. Благодаря блестящей стратегии на поле битвы, Стефан не раз спасал своих людей от верной смерти. Конечно, этой ночью на перевале их бы всех перерезали, если бы не смелый удар, задуманный и осуществленный капитаном.
Альбрехт вспомнил их первую встречу. Сначала он сомневался в этом человеке. Стефан фон Кессель тогда был совсем молод и еще не получил звания капитана. Он был просто перепуганный юнец в отряде Альбрехта, которого выделяло среди остальных рекрутов изуродованное шрамами лицо. Тихий, сдержанный, слишком ранимый для солдатской жизни. Альбрехт нещадно гонял его, пытаясь определить, есть ли у парня внутренний стержень. Вот так - либо сдастся и уйдет, либо найдет в себе силы стать хорошим солдатом.
Шрамы были тяжелым бременем для фон Кесселя, и он не избавился от этого до сих пор. Альбрехт знал это, несмотря на непроницаемую стену, которой за долгие годы окружил себя капитан. Три линии пересекали лицо фон Кесселя, три линии, связанные змеящейся дугой, проходящей через лоб по левой брови, над правым глазом и правой скулой до самого подбородка. Каждая была толщиной в полдюйма и бледно выступала на загорелом лице. Это была четверть колеса о восьми спицах, знак дурного предзнаменования.
Вот почему молодой фон Кессель был изгоем: считалось, что он приносит несчастье. Никто, кроме Альбрехта, не знал о его происхождении. Альбрехт бесконечно бранил фон Кесселя, и однажды тот восстал против сержанта и ударил его кулаком в челюсть. Альбрехт, конечно, ответил, и молодой человек упал без сознания. Тем не менее, с этого дня Стефана больше не донимали, и он медленно вышел из своей скорлупы и стал для других солдат верным товарищем по оружию. Он был не слишком разговорчив и не имел близких друзей, но солдаты зауважали его и стали безоговорочно доверять.
Постепенно он начал продвигаться по службе и, кажется, против воли, стал, наконец, капитаном. Альбрехт не расстроился из-за того, что оказался теперь под началом у фон Кесселя, поскольку признавал блестящие способности молодого человека.
Более того, он с гордостью служил капитану и любил его как брата.
Стефан говорил Альбрехту, что много лет назад Грубер спас его. Да уж, спас, называется, подумал Альбрехт. Толстый ублюдок был там, когда раскаленное добела клеймо в виде колеса приложили к лицу ребенка. Это был позор на всю жизнь. Конечно, Грубер мог при желании приказать утопить ребенка за предательство его деда, но Альбрехт считал, что тот, кто заклеймил невинного младенца, никак не заслуживает именоваться спасителем.
Сержант фыркнул и снова затянулся трубкой.
И на нем нет бесчестья. Уходя, Стефан успел расслышать слова сержанта и теперь молился, чтобы тот оказался прав.
Хрот рассек топором спину еще одного убегающего горожанина, и тот рухнул с жалобным криком. На шею человека опустился тяжелый сапог, и звук резко оборвался. Ночь озарилась пламенем - кьязаки решили сжечь городок дотла. Те, кто укрылся в домах, повыскакивали наружу и тут же были перебиты. К отвращению Хрота, многие предпочли сгореть, чем сразиться с его людьми. Как бесславно. Встретить врага лицом к лицу в самом пылу битвы, бесстрашно идти на смерть - вот достойная гибель. Кьязаки верили, что трусы, поддавшиеся страху в сражении, не возродятся вновь.
На улицах царил хаос. Испуганные мужчины, женщины и дети с воплями убегали от кьязаков.
Огонь достигал верхних этажей самых высоких зданий, и некоторые уже обрушились, потому что сгорели перекрытия. Кьязаки сеяли смерть повсюду. Они обнаружили и беспощадно вырезали два небольших отряда солдат. Хрот сам убил не меньше дюжины человек, но его боевой топор по-прежнему жаждал крови.
Из переулка донесся рев, и Хрот обернулся. На него прыгнуло что-то огромное и косматое, разверстая пасть сверкнула клыками у самого горла. Он взмахнул топором и ударом вбок отбросил жалобно залаявшее существо к стене дома. Зверь был покрыт густым темным мехом, из его спины торчало несколько пик. Удар Хрота сокрушил ребра животного, из раны торчали обломки костей, покрытые пузырящейся кровью. Язык вывалился из пасти, глаза остекленели.
Барок опустился рядом с убитым животным. Раздвинув густой мех на голове, он ясно увидел клеймо.
