Вернувшись, он сразу же включился в «борьбу за интересы рабочего класса», как модно было тогда выражаться, и очень скоро выделился на этом поприще.
Период после окончания Второй мировой войны тоже отличался обнищанием, горечью, серостью. Страны Северо-Западных Окраин оказались физически и морально изношенными (см. «Историю Шикасты», том 3014, «Период между Второй и Третьей мировыми войнами», введение). Северный Изолированный Континент усилился и оказал поддержку странам Северо-Западных Окраин на условиях безоговорочного сотрудничества и военного союза. Военно-политический союз принес Северо-Западным Окраинам существенные материальные выгоды и по прошествии пятнадцати лет после окончания войны в этой части Шикасты царило процветание, моральный уровень населения отнюдь не повысившее.
Экономика Северо-Западных Окраин, как и Северного Изолированного Континента, базировалась на постоянном поголовном потреблении без учета реальных потребностей. Еда, напитки, одежда, обувь, бытовые приборы, безделушки… пропаганда, принявшая форму торговой рекламы, вдалбливала в головы обывателей необходимость покупать, потреблять, расходовать, портить, выбрасывать, выбрасывать, выбрасывать, чтобы покупать, покупать и покупать. И это когда богатства планеты в целом уже истощались, а большинство ее населения жило впроголодь и даже умирало от голода.
Рассматриваемый индивид, сорока лет от роду, занимал влиятельный пост в рабочей организации. Главная его задача заключалось в том, чтобы представляемые им рабочие получали достойное вознаграждение за свой труд. Так сказать, задача-минимум. Далее, по возможности, «урвать кусок пирога побольше». Наконец задача-максимум, задвинутая на второй план, — перевернуть всю экономическую систему и учредить правление рабочего класса. Иной раз он вспоминал о себе и своих воззрениях в те годы, когда мальчишкой бродил по голодным улицам, районам голодного города. Новые возможности, открывшиеся преходящим процветанием, опьяняли. Все вдруг стало казаться возможным. Люди его уровня раньше и мечтать не смели о таком образе жизни. Девиз «достойная заработная плата» казался теперь трусливым и мелким. И жизнь заботилась о все новых подтверждениях новым открывавшимся возможностям. Конечно, нельзя сказать, что рабочий класс вдруг сравнялся с богачами, но то, что миллионы людей смогли получить такие блага без всяких кровавых переворотов и потрясений основ, без революций, изумляло просто до глубины души. В этой атмосфере казалось, что впереди все новые и новые возможности, которым и конца не будет. Рабочий народ получал компенсацию за нищету родителей, дедов, прадедов, далеких предков, за унижения собственного детства. В душе шевелились мстительные чувства.
Но «век изобилия» не мог длиться вечно. Наш герой видел, что глобальные условия накладывали ограничения на развитие отдельных стран. Он не утратил широты кругозора, отличавшей его от большинства современников в молодости. Выделявшей его. Делавшей его одиночкой. И это его амплуа устраивало всех, служило службу общему делу. Там, где в ходе борьбы с тактическими целями сплачиваются группы, рассматриваются и ценятся качества каждого индивида.
Его ценили за склонность защищать точку зрения меньшинства, за наблюдательность, критичность, неброскость.
За честность.
Такая ему досталась роль.
Он этим все еще гордился, однако не мог не видеть, что любое слово можно нагрузить разными значениями. Он замечал, что люди слишком охотно хвалят его честность. Он видел в этих похвалах то, чем они и являлись: лесть.
«Честность» как прерогатива. Как его вотчина.
И «кроме честности, есть множество похвал». Похвалы все чаще принимали осязаемую форму. Так что же? Во-первых, это крохи в сравнении с тем, что сыплется на головы сильных мира сего. Да и кто не получает подарков? Мелкие крохи от пресловутого пирога. К тому же эти крохи предназначены не ему лично, а ему в качестве представителя рабочих, подчеркивают его роль и служат общему делу. Сомнения его донимали, он раздумывал, где кончаются подарки и начинаются взятки. О лести размышлял, о ее разрушающем влиянии, о ее покупательной способности. Лесть как валюта? Сомнений он не гнушался.
Под пятьдесят, земная жизнь пройдена на две трети, дети выросли. Дети, кстати, сплошное разочарование. Махровые эгоисты, рвачи, все гребут под себя, все для собственного удовольствия. Ругая их, он не забывал о конфликте поколений, о вечном недовольстве родителей детьми. О недовольстве оправданном, мог он добавить самому себе, но не жене, находившей его трудным и неуживчивым. Но и гордился он ими невольно, этой гордости стыдясь, себя за нее презирая, но отмечая как положительное явление самую двойственность своей оценки. Как же, ведь потомки шагнули дальше по ненавистной, но неустранимой классовой лестнице клятого социума.
Критикуя детей, он одновременно критиковал и младших членов своего профсоюза, да и все новое поколение. А это уже явление нежелательное, изменой попахивает, предательством. Однако ни сердцу, ни мозгу не прикажешь, потока мыслей не прервешь. Даже мочевым пузырем не слишком-то пораспоряжаешься. Вернулся детский скептицизм — да он никуда и не исчезал. Вернулись, преобразившись, прежние мысли. Каким образом люди забывают, что творят? Хватают всё, до чего дотягивается рука, воруют, содеянного не стыдясь, напротив, видя в этой ловкости рук превосходство над всеми остальными. Не хотят понять, что легкость бытия преходяща, вызвана капризами конъюнктуры, что рано или поздно дутый пузырь экономического процветания лопнет, забрызгав всех в разной степени. Попробуй, втолкуй это детям рабочих, ложившихся спать без ужина, детишкам, вымахавшим под потолок, так что отцы, а тем более деды им до плеча макушками не дотягиваются. Они забыли, что история рабочего класса этой страны — это история нищеты и лишений? Они, может быть, никогда не слыхали о прошлом?
Дни его проходили в постоянной активности. Приходилось заседать во всяких комитетах, вести переговоры, спорить, а то и ругаться с работодателями, убеждать с трибуны, ездить на конференции…
Чем он вообще занимался?
Тем ли он вообще занимался?
Где он оказался и где его мечты конца войны?
Иной раз во время какого-нибудь собрания он тайком, надеясь, что за ним никто не следит, наблюдал за присутствующими: за молодыми, за ровесниками, — и чувствовал себя чужаком среди них.
В течение всей жизни он хранил и лелеял ряд мыслей, воспоминаний прежнего времени, держал их в качестве эталона для сравнения и выверки текущих событий. После войны, еще только начиная свою заседательскую эпопею, он вспоминал двоюродного брата, продававшего овощи с передвижного лотка на улице. Невыносимой оказалась борьба этого парня за выживание, не выдюжил он. С утра до позднего вечера стоял бедолага при своей тачке, в любую погоду, кашлял, дрожал, но держался. Запомнился ему настрой покойного родственника, схожий с мыслями школьника, сбитого с ног более сильным противником, знающего, что поднимется он лишь для того, чтобы снова растянуться на земле. Что-то вызывающее, какая-то бравада. Врешь, не возьмешь, я еще жив, я не сдамся! И бедная жертва, шатаясь, поднимается на ноги. Он испытывал ужас, глядя тогда на овощную тачку и на торчавшую рядом с нею тощую фигуру. Здесь, в конференц-зале он наблюдал ту же браваду, и это снова его ужасало.
