Много времени он проводит наедине с собой. Иногда во дворе, окруженный всей местной детворой, рассказывает что-то ребятишкам или играет с ними. Не находит себе места, носится вокруг, как заведенный. Зашло солнце — и он уже на кровле. Сидит, свесив одну ногу, обхватив руками колено второй, смотрит в небо, беседует со звездами. И мыслит. Ночами по-прежнему часто не спит. Родители просыпаются, засыпают снова, они знают о его бдениях, может быть, узнали чуть позже, чем я, чем появилась Мириам. Мать не любит затрагивать эту тему. Она знала, но оценивала это не так, как сейчас. Обычное явление: то, что мы думаем о чем-то через год, отличается от того, что мы думали раньше. На свои мысли нельзя положиться.
Но чему-то другому, область которого где-то за мыслями можно доверять.
Как ни странно, жизнь нашей семьи протекает совершенно нормально, просто образцово. Даже Бенджамин ведет себя если и не вполне пристойно, то нормально, как и другие подобные отпрыски в других нормальных семьях.
Вообще-то, если на то пошло, Бенджамин ведет себя гнусно. Но я понимаю, что это объясняется тем, что он не видит, что у него «не так». Он понимает, что не приемлет того, что происходит с Джорджем. Он размышляет над этим. Как бы Бенджамин себя ни вел, дураком его не назовешь. Джордж его с ума сводит, и он не может думать ни о чем другом.
Когда Джордж вернулся из Священного города, Бенджамин не задал ни одного вопроса, но постоянно висел над Джорджем грозовой тучей. Джордж всегда очень терпим с братом. Ну, чаще всего. И со мной тоже. Понимаю, что иной раз ему хотелось бы, чтобы мы не болтались возле него. Я все время трусь рядом с ним, выжидая от него словечка, взгляда, не говоря уж об улыбке. Помню его чудесную улыбку в детские годы. Сейчас, конечно, он реже улыбается. Ссутулившись, стариком передвигается с невидимой ношей на плечах, а на лице вместо улыбки иногда проскальзывает гримаса боли.
Но иногда, обычно, когда вся семья в сборе, за столом или на крыше, он забывает о своих заботах, веселится и веселит всех, кто рядом. Мне нравится следить за реакцией отца и матери. Они облегченно улыбаются, Бенджамин ведет себя, как дитя малое, и, боюсь, я тоже.
Надеюсь, что я все-таки не таким тяжким бременем давлю на плечи родителей, как Бенджамин. Закрыв глаза, вспоминаю выражение их лиц, когда они смотрят на Бенджамина: терпение и доля юмора. На Джорджа они смотрят с нежностью и радостью. Мне нравится наблюдать за ними, когда Джордж весел. Как будто они только что получили чудесный подарок. Боюсь, мы с Беном не такие подарки. По лицам родителей судить трудно.
Просмотрев записи, вижу, что пишу только о Джордже. Не знала, что так получится.
А посоветовал мне взяться за записки Хасан.
Я не забыла об этом совете Хасана, но держала воспоминание где-то на задворках памяти. Не удивлюсь, если не смогу забыть этот вроде бы незначительный факт. Иной раз удивишься, что мы помним, а что предпочитаем забыть.
Случилось это так.
Только что село солнце, луна взошла, звезды еще не проявились. Дневную жару сменила желанная прохлада. Пахло смоченной водой пылью, специями и свежеприготовленной едой; с улиц доносился обычный городской шум. Раздался призыв к молитве. Я привыкла к этой обстановке, не хотелось думать, что придется когда-нибудь с нею расстаться.
Джордж поднялся на крышу первым. Не в силах сдержаться, я понеслась за ним. Увидев меня, он улыбнулся, но более не реагировал на мое присутствие, сидел, как будто меня там и не было. Вскоре пришел Хасан. Джордж его приходу не удивился. Хасан уселся на другом углу крыши. Некоторое время сидели молча. Нагретая крыша грела мне зад и подошвы. С чего начался разговор, не помню. Интересно, что я обычно вообще не помню, с чего начинались наши разговоры. Беседовали Джордж и Хасан, говорил больше Хасан, Джордж слушал и кивал, иногда улыбался. Я все понимала. Что-то понимала. В тот вечер я понимала, что что-то понимаю. Обычно я ничего не понимала, как будто и не слышала. Видела по лицу Джорджа, что они разговаривают о совершенно обычных вещах, но не могла уловить чего-то существенного, что позволило бы мне понять их. Может быть, если бы они говорили помедленнее… По выражению лица Джорджа я видела, что он-то понимает все, живо реагирует и успевает осмысливать услышанное.
Я чуть не плакала.
Хасан заметил и через некоторое время повернулся ко мне. Со мной он говорил иначе, чем с Джорджем. Почти сразу спросил, веду ли я дневник или какие-нибудь записки. Я ответила, что веду пустяковые записи, регистрирую, что «сегодня был арабский» или гитара или что-нибудь в школе. Хасан сказал, что хотел бы, чтобы я вела хроники своего детства.
Не скрою, что, услышав это, я невольно возмутилась. Как будто он мой наставник! Видишь ли, он хотел бы, чтобы я делала то-то и то-то! Но тут же поняла, что, спроси он меня, хочу ли я беседовать с ним каждый вечер, наедине, без Джорджа, я бы сразу согласилась, ни капельки не возмутившись. Наоборот, с радостью.
Я понимала, что он догадывается, о чем я думаю.
Хасан кивнул, как бы говоря: ничего, не торопись, хорошенько все обдумай, не к спеху. Он повернулся к Джорджу и продолжил прерванную беседу, к которой я опять прислушивалась, как к незнакомому говору обитателей дальних затерянных в океане островов.
Так хотелось, чтобы Хасан снова заговорил со мной, задал какой-нибудь вопрос, попросил о чем-нибудь. В голове путались мысли о том, что я смогла бы для него написать. Например, очерк о том, как я работала с Ольгой во время эпидемии, целый месяц помогала медсестре. Ольга очень меня хвалила, радовалась за меня. И я тогда тоже радовалась безмерно, и снова бы обрадовалась, если бы услышала похвалу от Хасана. Но они не обращали на меня внимания, и я разозлилась, надулась и сидела букой, совсем как Бенджамин! — думая всякие гадости, вроде: «Вы считаете меня балдой? Вот и прекрасно, я и буду балдой. Накатаю вам что-нибудь вроде сочинения куриц-одноклассниц на тему „Как я провела каникулы"».
Погрузившись в мстительное бульканье, я совсем отвлеклась от Хасана, Джорджа и их беседы, а чем бы я сейчас не пожертвовала, чтобы снова оказаться рядом с ними, сидеть, вслушиваясь в их непонятный мне обмен мыслями. Но с какой радости подарят мне это чудо? Ведь я все испортила тогда, когда я могла присутствовать, сидя тихо, слушая внимательно, может быть, даже что-то понимая… Но тогда я слушалась лишь своих эмоций, несдержанных, буйных, как хищная требовательность младенца, желающего, чтобы на него обратили внимание взрослые.
Тогда, не в силах более терпеть, я понеслась вниз и раскопала небольшой этюдик, написанный мной в качестве домашней работы по английскому языку. Я им гордилась, мне поставили за это сочинение «хорошо». Я пыталась передать в нем свои благородные чувства и все такое.
СТАРИК И УМИРАЮЩАЯ КОРОВА
Вчера я увидела по телевизору передачу, которая произвела на меня неизгладимое впечатление. Телевизор стоял на площади, многие смотрели эту передачу. В основном там толпились люди, которые постоянно голодают.
Передача посвящалась голоду в зоне Сахель. В разных местах зоны, потому что несколько репортажей свели в одну программу. Один из сюжетов мне особенно запомнился.
