— Снова — один человек, одна личность должна представлять столь многих!
И когда я произнес это, я почувствовал знакомый нажим, словно что-то глубоко внутри меня сигнализировало о чем-то, что я должен понимать.
Это произошло, как раз когда я позволил себе провалиться в сон. А когда я проснулся, Джохор терпеливо сидел, ожидая, что я продолжу. Я успел лишь отметить: «Вот он я!» и еще подумать: «Но мое «я» не является моим собственным, не может быть таковым, оно должно быть общим и совместным сознанием», когда Джохор попросил:
— Доэг, расскажи мне, что вы все узнали за то долгое время, что изучали материал вашей планеты при помощи новых приборов.
Было очень тихо. Завывание ветра прекратилось. Я представил, как снаружи снег ложится в валы свежей белизны. Как Алси пробивает себе путь через снег, утопая по пояс в сугробах, вместе с теми, кого смогла поднять, и как остальные продираются в близлежащие города и села, гадая, успеют ли они туда, прежде чем вновь начнется пурга и заволочет воздух белым, белым, белым…
— Мы узнали, что все состоит из более мелких объектов. А они, в свою очередь, из еще более мелких… Эти наши органы, сердце или печень, о которых мы совсем и не думали, а просто знали, что они есть и выполняют свои функции, состоят из различнейших частей разнообразнейших форм — ниток, комьев, полосок, слоев, губок. А эти части и куски состоят из клеток всяческих типов. А клетки — каждая из которых обладает собственной деятельной и достаточной жизнью и смертью тоже, ведь эту смерть можно наблюдать, как и нашу, — состоят из скоплений еще меньших живых частиц и молекул, которые тоже состоят из столь многих частиц, и эти частицы тоже…
Мои глаза, перед которыми стояли препарируемые куски плоти, сердца, видевшиеся растворяющимися в бурлении крошечных жизней, снова восприняли Джохора: нагромождение шкур, из которого выглядывало мертвенно-бледное лицо. Но даже тогда это безошибочно был Джохор, сидевший там, наличие, прочность — цельность.
— Джохор, — продолжил я, — я сижу здесь, ощущая собственную цельность, вес материи, плотность, в той форме, в которой знаю каждый изгиб и каждый участок, а мой разум говорит мне, что это ничто — ибо я знаю это из того, что мы видели через ваши приборы.
— Что же было, когда вы дошли до самых мельчайших объектов, которые только можно разглядеть?
— Существует ядро — чего бы то ни было. Но и оно разлагается снова и снова. А вокруг него нечто вроде танца — пульсаций? Но пространства между этим ядром и колебаниями столь огромны, столь огромны… что я понимаю: ощущаемая мною цельность — ничто. Я — форма дымки, пятно окрашенного света, как мы видим — или видели, ведь теперь мы видим только снег, заполняющий пространство солнечного света — лучи света с плавающими в них пылинками. Я, при более детальном рассмотрении, нежели мне могут позволить мои собственные глаза, отнюдь не плотен и целен… Но, Джохор, пускай я и понимаю, к чему ты меня подводил, чтобы я выразил тебе, что эта тяжесть… Ведь я так тяжел, так тяжел, так толст и так тяжел, что едва могу вынести это, — что эта тяжесть суть совершенное ничто… Форма света, в которой в одних местах частицы всего лишь расположены немного плотнее, нежели в других… Но то, что осознает мой разум, совершенно бесполезно для моей неуклюжести, Джохор. Что ты видишь от меня, твоими глазами, принадлежащими другой планете, по-иному отягощенной звезде, — я могу представить, ведь я видел, как клетки и молекулы исчезают в своего рода танце, но…
— В танце, который ты видоизменяешь согласно тому, что наблюдаешь. Или согласно тому, что думаешь о нем, — заметил он.
Вокруг нас сгустилась тишина, тишина-слушание. Но ощущение неудобства и нетерпение вынудили меня нарушить ее:
— И все-таки это ничто, этот вес и гнет материи, что столь мучительно лежит на всех нас, и есть то, с чем ты имеешь дело, Джохор, ибо ты сидишь здесь, ты сидишь в этом промороженном месте, и ты говоришь: «Не умирайте пока, заставьте себя жить», — и ты ведь хочешь, чтобы эти тела жили, эта плоть, что исчезает, когда ты смотришь на нее по-другому, переходит в подобие пылинок в лучах солнца.
Да, потом я заснул, отключился, отошел и вновь вернулся со словами:
— Я часто задумывался, глядя на мельчайшие колебания и пульсации, из которых мы состоим, где же тогда наши мысли, Джохор? Где то, что мы чувствуем? Ибо невозможно, чтобы это не было материей, такой же, как мы. Во вселенной все суть стадии материи, начиная от огромного и вплоть до крошечного, так что мы заканчиваемся на том, что все то, из чего мы состоим — кристаллическая решетка, сетка, ячейка, дымка, где частицы и движения столь малы, что мы даже не можем их наблюдать, — все сцеплено в строгую и точную систему, которая, тем не менее, не существует для глаз нашей обычной жизни — и в этой системе мельчайшего и крошечного где же тогда субстанция мысли?
Я вижу себя, Джохор… Я ощущаю себя… Внутри этой массы жидкостей, тканей, костей и воздуха, которая так тяжела, так тяжела, но которая, тем не менее, есть ничто, которая едва ли существует — когда я испытываю гнев, несется ли он по промежуткам ячеек и системы, которая, как я знаю, должна быть мною? Или когда я испытываю боль, или любовь… или… Я произношу эти слова, и каждый знает, что я подразумеваю под гневом, желанием, утратой и всем остальным — но есть ли у вас на Канопусе приборы, чтобы разглядеть их? Видишь ли ты их, Джохор, своими отличными от наших глазами? Видишь ли ты меня, сидящего здесь, это несчастное животное по имени Доэг, как пятно окрашенного света, меняющее свой цвет, когда по мне проносится ярость или страх? Откуда проносится, Джохор? Субстанция нашей плоти, материя, из которой мы состоим, разлагается на огромные пространства, ограниченные движениями танца. Но мы пока еще не положили страх или одиночество под приборы.
Я снова провалился в сон — в сон столь яркий, приятный и детальный, что он представлялся мне таким же реальным миром, как и любой, что я знал в бодрствующей жизни, на нашей планете или какой другой. Ландшафт, по которому я передвигался, чем-то напоминал нашу планету, но все же был отличным; события, люди, ощущения — все было мне известно, но не в повседневной жизни. И я видел этот сон и прежде и узнал его — или, скорее, его обстановку. Лишь только я оказался в этом сне, как уже говорил себе: «Да, я знаю это место, потому что знаю его аромат». Я проснулся через какое-то время, долгое или короткое, и атмосфера сна была столь сильна, что никак меня не оставляла, и она мерцала над подернутыми инеем серыми и коричневыми внутренностями сарая притягательными цветами, которые для нас теперь были лишь достоянием памяти, поскольку исчезли из нашего мира. И затем сон померк, и я сказал:
— Мне снился сон.
— Да, я знаю. Ты улыбался и смеялся, а я наблюдал за тобой.
— Джохор, я мог бы рассказать тебе сюжет моего сна, поскольку он был упорядоченным, с началом, развитием и концом, в точности как легенды Доэга, сказителя, и я мог бы описать тебе происшествия, приключения и людей в нем (некоторых из них я знаю, а некоторых — нет), но я не смогу описать тебе атмосферу сна, хоть она столь сильна и столь характерна для этого сна, для этой серии снов, что я никогда бы не спутал ее с другой. Я узнаю ее с первого же мига, как оказываюсь в этом исключительном пейзаже сна или даже когда приближаюсь к ней из другого сна, я узнаю ее обстановку, ощущения и впечатления. Я не смог бы описать тебе или кому-то другому, что это за атмосфера. Для этого не существует слов. И тем не менее, сферы чувств и мыслей схожи со сферами снов. Ведь у чувства есть запах и вкус, его ощущение, которое не описать словами, но можно сказать каждому «любовь», «желание» или «зависть» — и он точно поймет, что ты имеешь в виду. И чувства в тебе, наподобие «любви», будут обладать теми же самыми качествами и будут теми же самыми для каждого, так что слово «любовь» — это средство общения, мы знаем, что подразумевается под ним. А когда мысль, которая по существу бесцветна и безвкусна, окрашивается горем или мстительностью, у нее появляется вкус, своя собственная жизнь, поэтому, когда ты переживаешь эту отягощенную несчастьем или переполненную радостью мысль, сначала появляется эмоция, а потом уже слово, и я говорю тебе или Алси: «Я обдумываю мысль, у которой качество радости», и ты и любой другой разделяете мое переживание. А этот запах или вкус есть субстанция, материя, вещество, поскольку все есть, все должно быть; поскольку если бесконечно малый танец, на который распадается ядро — и не то, что является сердцевиной атома, — есть вещество, тогда таковыми должны быть и страсть, и надобность, и наслаждение. Способен ли ты, Джохор, увидеть, где биения атома распадаются в формы движения, о которых ты можешь сказать: «Это — зависть, это — любовь»?
