Как вещество или субстанция любви видоизменяет этот крохотный танец? Как соотносится с ним? Ведь именно физическая субстанция наших тел, наших сердец порождает любовь или ненависть, страх или надежду, — разве не так? — и она не может быть отделена от них. Порыв, что есть любовь, должен исходить откуда-то из тех ужасных пространств между уплотнением атома и его электронами, которые распадаются, как и все остальное, на все меньшее и меньшее и становятся флюидом или движением — или же дверью во что-то еще?
Я могу задать тебе этот вопрос, зная, что, говоря «любовь», говоря «страх», я разделяю это чувство с тобой — и затем я возвращаюсь в область сна, где провожу треть своей жизни, которая просто переполнена чувствами, но также и восприятиями и ощущениями, которые не имеют ничего общего с чувствами, а, скорее, должны описываться или предполагаться как цвета, покрывающие предмет или место, — я могу сказать: «Джохор, мне снился сон», вернувшись в этот здешний мир, и мои сны будут ярче, нежели мое бодрствование, и атмосфера, в которой я совершал свои путешествия во сне, будет той, что я знал всю свою жизнь, с самого детства, но я не могу подобрать ни одного слова, которое отразило бы для тебя или кого-то еще это ощущение, вкус, цвет или восприятие. Это полнейшее одиночество, Джохор… И все-таки мне интересно, когда ты говоришь: «Я наблюдал, как ты спишь — как ты смотрел сон», — можешь ли ты, с твоими глазами, что сотворены на планете звезды, обремененной иначе, нежели наша, можешь ли ты сказать, когда наблюдаешь: «Доэг передвигается по тому пейзажу сна, тому месту, встречается с теми-то и теми-то людьми — Доэг разделяет субстанцию того места — я знаю, что это так, потому что вижу субстанцию того другого места, или времени, или биения, перемещающуюся по пространствам субатомных частиц или движений»… И если это так, Джохор, тогда это немного смягчает одиночество знания — когда я даже своим ближайшим друзьям не могу сказать ничего такого, что бы донесло до них аромат сна.
— Когда ты видишь сон, воображаешь ли ты, Доэг, что видишь его один? Думаешь ли ты, что когда ты входишь в область своего сна, она знакома лишь тебе одному? Что ты единственный из всех людей на этой вашей планетке знаешь сию особенную область? Может, ты и не способен подобрать слов для ее описания, чтобы другие могли понять, где ты был, но другие знают ее, потому что и они передвигаются там, когда видят сны.
И на этом наша беседа закончилась, поскольку в сарай вошли Алси с Марлом, Массоном, Братчем и Педугом, до Великого Льда отвечавшим за Образование Молодежи.
Пока Джохор и я сидели в этом холодном сарае, бодрствуя и видя сны, у полюса, что все еще был свободен от снега и льда, началась небольшая подвижка к теплоте, которую мы теперь называли летом. На этом пространстве, на пересечение которого ушло бы двадцать наших дней, располагалась область растительности, и там впервые появилось растение, доселе нам неизвестное. Это был весьма быстро выраставший — достигавший своей полной высоты всего за несколько дней — хрупкий сочный кустарник, благоухающий и обильно покрытый голубыми цветками, — и он занял всю эту область нашего шара, примерно его восьмую или десятую часть. Клин, обычно трудившийся там целый год, посетил долину, располагавшуюся ближе к середине нашей планеты, которая некогда была очень теплой и плодородной, в надежде, что там сохранился достаточно мягкий климат, чтобы можно было что-нибудь выращивать, пускай даже вереск и папоротник. Но оказалось, что, увы, долина была засыпана снегом, так что он направился оттуда назад к полярным территориям и по пути повстречал посланников, сообщивших, что стада наших огромных животных собираются повсюду, чтобы добраться до полей и склонов, устланных новым растением, наполняющим воздух доселе неизвестными нам ароматами. И ко времени, когда Клин достиг расстояния десятидневного перехода до полюса, где тундра и серость переходят в страну этого скоротечного лета, он увидел, что эти стада, огромное количество стад, покрыли собой все — топоча, вставая на дыбы, издавая рев и заставляя землю содрогаться, они выражали небывалое удовольствие, свое опьянение этим чудом — свежей, сочной, благоухающей пищей. Они все были пьяны ею: катались по земле, трясли своими огромными головами, словно гигантские рога ничего не весили, ревели и даже скакали — и от этого разрывалось сердце, говорил Клин: при виде того, как эти отчаявшиеся голодные животные высвобождались там, в счастье и легкости — если последнее слово применимо к этому тяжеловесному возбуждению и боданию; хотя, если вы привыкли созерцать ландшафт, заполненный этими весьма унылыми животными — опустившими головы, с отвращением обнюхивающими служившую кормом землю, но все равно поедающими ее, — животными, которые, казалось, едва могли двигаться, которые крались, поскальзывались и падали на обледенелых местах, когда все-таки двигались, — если именно так, с болью и состраданием, привыкли вы смотреть на них — тогда, по контрасту с этим, эта внезапная энергичность действительно была чудом.
Однако свежести и зелени жаждали не только стада: они пожирали и уничтожали то, что могло бы оказаться полезным для нашего населения. Люди из близлежащих к полярным территориям городов и селений воодушевлялись обещанием новой свежей пищи и, моргая и спотыкаясь, выходили из своих зловонных темных жилищ в привычную серость — и видели за плотными низкими снежными облаками бледную голубизну, наше скоротечное лето. И, идя к полюсу по горьким и жестким стеблям да побегам растений тундры, они видели перед собой голубое, голубую дымку, простирающуюся над землей, словно пали небеса или словно земля начала отражать небеса. Даже массы огромных животных, все заполонивших, не могли полностью скрыть красоту этих растений с голубыми цветками. Воздух наполнялся острым и резким ароматом, оживлявшим людей, сбросивших свое ужасное безразличие и апатию. Они разделились на группы и отогнали животных с половины плодородных земель — ибо мы не желали лишать их этой пищи совсем, нам необходимо было их мясо, и мы опасались, что скоро и они вымрут — столь мало оставалось для них корма. Там, где животные выели эти растения до самой земли, они вырастали сразу же вновь: повсюду раскинулась бледно-голубая пелена. И люди, сбросив с себя шубы из толстых шкур, лежали среди этих цветущих кустов, плача от радости, и даже катались, бегали и прыгали, как делали эти несчастные животные — теперь уже оказавшиеся в более ограниченном и сжатом пространстве, — и постоянно ели, да еще так быстро, как только могли, наполняя себя, пока была возможность, ибо они, казалось, знали, что эта щедрость не будет долгой — уже прошла половина нашего «лета», во время которого более не росли ни фрукты, ни злаки, ни овощи и вообще едва ли что-то большее, нежели редкая трава. А здесь же было это чудо, это диво, через которое можно было идти целых двадцать дней среди зелени и синевы, под голубым небом, в котором облака нашего старого мира — белые, плотные, ленивые и очаровательные — плыли день-деньской, словно и не знали ничего о темных угрюмых скоплениях туч, переполнявших горизонты.
После дня, проведенного на этих благоухающих пастбищах, наши люди заново рождались, становились такими, какими были прежде: было очевидно, что в растениях содержится какой-то сильнодействующий, живительный для здоровья элемент. Клин отправил послание Братчу, являвшемуся Представителем Здоровья, и тот немедленно прибыл, и послал за помощниками, и вскоре из этого растения, выраставшего столь же быстро, как и срезавшегося, было заготовлено огромное количество своего рода сена, ибо это были скорее высушенные цветы, нежели листья; а затем встал вопрос, как распределить этот живительный продукт, ибо его было недостаточно, дабы обеспечить всех наших людей даже небольшим количеством.
