— Подождите, — сказала Сильвия, вспомнив, что еще не упомянула о самом важном для себя. За обедом она услышала, что ее, Сильвию, считают шпионкой ЮАР.
Плача, потому что, раз полившись, слезы отказывались останавливаться, она рассказала фермерам об этом, и Эдна засмеялась и сказала:
— Да не обращайте внимания. Не тратьте на это слез. Нас вот тоже принимают за шпионов. Дай собаке дурное имя и повесь ее. У южноафриканских шпионов фермы можно отбирать с кристально чистой совестью.
— Не говори ерунды, Эдна, — возразил Седрик. — Им не требуется никаких поводов. Они и так могут забрать у нас все в любой момент.
В кольце сильной руки Эдны Сильвия перебралась с веранды в комнату в глубине дома. Там Эдна уложила гостью на кровать, задернула занавески на окнах и ушла. По тонкому хлопку занавесок бежали быстрые тени облаков, потом вернулся желтый предвечерний свет, потом вдруг стало темно, грянул гром, и началось светопреставление — по железной крыше забарабанил дождь. Сильвия заснула. Разбудил ее улыбающийся негр с чашкой чая. Во время войны доверенный повар Пайнов тайком провел в дом партизан, а потом сбежал с ними. «У него не было выбора, — говорил отец Макгвайр. — Он не плохой человек. Работает сейчас у Финли в Коодоо-крик. Нет, конечно, Финли не знают его историю, зачем?» Вообще же о прошедших событиях святой отец говорил с отстраненностью историка, а вот о личных тяготах и лишениях рассуждал долго и со страстью. Интересно: если судить по тону говорящего, то вчерашнее несварение желудка священника обладало той же значимостью, что и неодобрительное отношение сестры Молли к папе римскому, жалобы Пайнов на черное правительство или слезы Сильвии, огорченной пропажей лекарств.
Закат на веранде: гроза умчалась дальше, буш и цветы, все в каплях дождя, сверкают, наперебой заливаются птицы. Рай. Если бы это она, Сильвия, создала эту ферму, построила этот дом, трудилась на этой земле с такой самоотдачей, разве не чувствовала бы она то же, что и Пайны? А их жизнь сейчас отравляло горькое чувство несправедливости. Разлиты по бокалам напитки, брошены кусочки лакомств Лусаке и Шебе, чьи когти клацают и царапают по бетонному полу, когда собаки подпрыгивают с раскрытыми пастями, Сильвия слушает — а Пайны говорят и говорят, одержимые и ожесточенные. Когда-то давно она сказала на этой веранде (но тогда она была совсем еще неофитом):
— Если бы вы, белые, учили негритянское население, то сейчас не было бы столько проблем, верно? Они бы уже умели сами все делать.
— Что вы хотите сказать? Мы же учили их.
— Да, но в иерархии должностей существовал потолок, — пояснила Сильвия. — Они не могли подняться выше определенного, весьма низкого уровня.
— Чепуха.
— Нет, это не чепуха, — признал Седрик. — Да, мы совершили некоторые ошибки.
— Кто это мы? — вскинулась Эдна. — Нас здесь даже еще не было.
Но если «ошибки» вписаны в ландшафт, в страну, в историю, тогда… Сто лет назад белые прибыли в страну размером с Испанию, огромную территорию которой населяло всего четверть миллиона негров. Вы могли бы предположить («вы» в данном случае — это Глаз истории, смотрящий из будущего), что при таком количестве земли нет необходимости занимать чужие владения. Но в таком случае наш Глаз не учитывал бы помпу и жадность Империи. Кроме того, если оставить в стороне вопрос дележа земли (белые хотели получить участки в собственность, оградить их аккуратными заборами и закрепить границы, тогда как чернокожее население воспринимало землю как мать, которой нельзя владеть по отдельности), остается проблема дешевого труда. Когда Пайны прибыли сюда в пятидесятых, здесь проживало всего лишь полтора миллиона коренных жителей и менее двухсот тысяч белых. Безлюдные просторы, с точки зрения перенаселенной Европы. Национально-освободительные движения Цимлии еще не родились, когда Пайны заложили основание своей фермы. Невинные, если не сказать невежественные, души, они приехали в Африку из заштатного городка в Девоне, готовые трудиться ради процветания.
Теперь они сидели, наблюдали за тем, как птицы пикируют с пуансеттий, сверкающих каплями дождя, на землю, смотрели на холмы, неожиданно близкие — благодаря чистоте свежевымытого воздуха, и один из них говорил, что ничто на свете не заставит его уехать, а другая повторяла, что она больше не желает слушать, как ее называют злодейкой, что с нее хватит.
Сильвия поблагодарила хозяев за доброту — от всего сердца, так как знала, что они считают ее странной и излишне сентиментальной идеалисткой, и вернулась через сгущающиеся сумерки в миссию. Там, за ужином, она снова подняла тему, волнующую ее, — о том, что ее называют южноафриканской шпионкой, и отец Макгвайр сказал, что его тоже в этом обвиняли. Это было в ту пору, когда он требовал от господина Мандизи школьные учебники: эта школа — вообще позор для цивилизованной страны.
— Тут каждый второй страдает паранойей, дитя мое, — сказал он. — Будет лучше, если ты перестаешь изводить себя этими пустяками.
На следующее утро, в пять часов, когда солнце было еще узкой полоской желтого сияния за эвкалиптами, Сильвия вышла на маленькую веранду и увидела в предрассветной дымке трагическую фигуру — руки сжаты перед грудью, голова понурилась от боли или скорби… она узнала Аарона.
— Что случилось?
— Ох, доктор Сильвия. Ох, доктор Сильвия… — Парнишка приблизился к ней боком, спотыкаясь от обуревавших его чувств. Слезы текли по его обычно жизнерадостному лицу. — Я не хотел. Ох, мне так-так-так жаль! Простите меня, мисс Сильвия. Дьявол попутал меня. Это точно, поэтому я так поступил.
— Аарон, я не понимаю, о чем ты говоришь.
— Я украл вашу картинку, и святой отец побил меня.
— Аарон, прошу тебя…
Он рухнул на кирпичный пол веранды, прижался головой к ограждению и зарыдал в голос. Сильвия присела возле паренька и ничего не говорила, просто была рядом. Какое-то время спустя их нашел в такой позе отец Макгвайр, вышедший вкусить утренней свежести.
— И что это такое? Я же велел тебе не говорить доктору Сильвии.
— Но мне так стыдно. И, пожалуйста, попросите ее простить меня.
— Где ты был эти три дня?
— Я боялся. Я прятался в буше.
Этим объяснялась его дрожь — Аарон мерз от голода, а не от холода, потому что с востока уже накатывало тепло.
— Иди на кухню, приготовь себе кружку крепкого чая с молоком и сахаром и сделай бутерброд с джемом.
— Да, святой отец. Простите меня, святой отец.
Аарон поплелся на кухню, все оглядываясь через плечо на Сильвию. Даже мысль о еде не могла заглушить в парне раскаяния за содеянное, хотя он, должно быть, был отчаянно голоден.
— Да что случилось?
— Он украл одну из твоих фотографий в серебряной рамке.
— Но…
— Нет, Сильвия, ты не можешь подарить ее Аарону. Она вновь стоит на своем прежнем месте. Он сказал, что ему понравилось лицо старой дамы. Он хотел посмотреть на него. Думаю, о ценности серебра этот парень не имеет понятия.
