Полагаю, те, кого он убедил, утешались тем, что «эти звереныши все равно не пойдут». Если бы! Джеральд и их убедил. Он спустился к ним под землю. Вооружившись до зубов и не скрывая этого. Да, и он испугался. Дети выползли из зияющих туннелей, глаза их привыкли к темноте, он же стоял, полуослепленный светом факела, один, враг… ибо они всех считали врагами. Джеральд предлагал им что-то непонятное, непонятными словами, означающими невесть что. Но ребята все же последовали за ним. Он вернулся из подземелья, как крысолов из легенды, в сопровождении двух десятков существ, и дом коммуны взорвался воплями, стуком, хлопаньем дверей. Запах пищи привлек внимание ребятишек, они исподлобья следили, как усаживаются за столы дети их возраста и взрослые. Казалось, они присмирели. Может быть, их усмирило любопытство? К столам они не подходили, не садились, пищу рвали с подносов, заглатывали, рыча, давясь, чавкая, отнимая куски друг у друга. Не наевшись, они понеслись по дому, круша все на своем пути.
Налаженный быт коммуны рухнул. Но Джеральд не прислушивался ни к каким доводам! Он пригласил этих детей, он хотел удержать их, и о том, чтобы выкинуть их из дому, не могло быть и речи. Старые члены коммуны покинули его. В тот же день Джеральд и Эмили обнаружили, что в целом доме с ними остались лишь маленькие дикари. Джеральду хотелось верить, что пришельцы усвоят правила, созданные для удобства всех, разумные правила поведения. Но дети подземелья его не понимали. Не имея представления о доме ни как о живом организме, ни как о жилье, они крушили все вокруг, гадили где попало. К вечеру от ухоженного огорода ничего не осталось. Дети сидели на подоконниках, свесив ноги и швыряя в прохожих всем, что попадется под руку.
Я увидела из окна, что у Эмили перевязана рука, и вышла узнать, в чем дело.
— Да ничего особенного, — отмахнулась она, однако рассказала, как они с Джеральдом, спустившись в подвал, обнаружили, что детишки сидят и чешутся, самозабвенно скребутся. На полу валялись объедки: шкурки и лапки крыс. Подземные обитатели охотились на других подземных обитателей.
Джеральд и Эмили обсудили сложившуюся ситуацию. Перспективы не радужные. Прежних своих подопечных они не обнаружили. Те прибились к другим коммунам, некоторые ушли из города с транзитными «караванами». Они решились снова спуститься в подвал для решительного разговора, строгого, делового и бескомпромиссного, так сказать, «последнего предупреждения», характерного приема взрослых в общении с детьми. «Не то…» Что — «не то»? Чем они могли пригрозить стаду зверенышей, что для тех могло быть страшнее, чем они уже видели-перевидели? Эмили и Джеральд поняли, что ничем они не могут пригрозить, ничего не в состоянии пообещать, кроме смутных доводов, что жизнь чистая, правильная гораздо приятнее, нежели разброд, анархия. Доводов, не только непонятных аудитории, но и не воспринимаемых ею.
Не придумав ничего лучше, эти двое все же спустились в погреб, где, не дожидаясь вообще никаких доводов, один из мелких мерзавцев с размаху врезал Эмили дубиной, попав по руке. Тут же на пришедших набросилась вся орава. Джеральд, получивший свою долю колотушек и царапин, отчаянно защищал себя и свою даму, сдерживаемый внутренним запретом, не решаясь «ударить ребенка», больше используя мощные голосовые связки. Стая откатилась, готовая к отпору, воспринимая слова двоих взрослых как снаряды метательного оружия. Джеральд и Эмили вернулись наверх, снова принялись совещаться, решили, что еще что-то надо предпринять — но что? Той же ночью, лежа в своей постели на верхнем этаже, они учуяли запах гари. Дети развели огонь на первом этаже, как будто не сознавая, что дом теперь — их прибежище. Огонь удалось погасить, и опять маленькие дикари со злобой и недоверием смотрели на этого взрослого, который весьма эмоционально сыпал непонятными словами, распространялся о непонятных вещах. Конец речи Джеральда положил выпущенный из рогатки камень, по счастью не попавший в глаз, лишь рассекший ему скулу.
Как следовало поступать в этой ситуации?
Выкинуть детей на улицу? Немыслимо. Кто бы их выгнал? Нет, Джеральд их впустил, и им суждено было остаться. Надолго ли… В доме есть запасы белья, имеется место для безопасного разведения огня — но все равно суждено ему вскорости сгореть при таких жильцах. В доме воняло дерьмом, потому что маленькие дикари гадили в тех же комнатах, где и спали, не говоря уж о лестничных площадках. У них отсутствовали даже инстинкты соблюдения личной гигиены, свойственные животным. Они оказались хуже животных и гаже людей.
Угрозу почуяли все в округе, и на следующий день на мостовой состоялся стихийный митинг. Собрались люди, проживавшие в ближайших домах. Пригласили и меня. Серьезность угрозы устранила барьеры, разделявшие население. Я загнала Хуго в свою спальню, задернула шторы и заперла его там.
Вечернее осеннее солнце грело слабо, ветер разбрасывал вокруг сухие листья, толпа разрослась до полутысячи человек, люди все прибывали. На импровизированной трибуне-помосте с полдюжины вожаков, среди них Эмили и Джеральд. Прибыли и те, кого собирались обсуждать. Их было около сорока. Помню, что все воодушевились, увидев их, посчитали это проявлением солидарности, как бы приобщения к духу сообщества. Во всяком случае, эти, из подземелья, поняли, что о них пойдет речь. Но вели они себя… Вопили, топали, прыгали. Распевали: «Кто в замке король? Я король, а ты козел!» Ужасно! Детская песенка — боевой клич. Мы осознали перемены, мы узнали себя в этих детях. Все слушали молча, подавленные, угнетенные. Под неумолкающие вопли Джеральд заговорил, описал ситуацию. Беспокойство собравшимся внушал и тот факт, что мы представляли собой массовое скопление населения, которое могло заметить и Высокое Начальство. Джеральд воззвал к нашему состраданию, подчеркнул, насколько важно спасти этих заблудших, а мы переминались с ноги на ногу и думали, что «они» могут предпочесть не заметить нашего сборища, а могут и отреагировать. Кто знает, на что «они» отреагируют, а что решат проигнорировать. Горящий дом, банду малолетних, несанкционированное сборище… У «них» ведь и информаторы имеются, в том числе и среди нас.
Описывая в основном события бытового уровня, я, разумеется, не в состоянии передать здесь, как функционировало общество в целом. Но официально-бюрократическая система не развалилась. Развал свирепствовал на мостовой, а государственная машина скрипела по-прежнему, все больше усложняясь и запутываясь сама в себе, приспосабливаясь к событиям и притворяясь, что определяет их. Народ шутил, что машина работает, чтобы обеспечивать себя работой. И действительно, все, кто сохранил постоянную работу, состояли на службе у государства. Функционировали даже суды, которых как будто стало больше. Они то тянули с вынесением решений до бесконечности, то моментально выплевывали драконовские приговоры, после чего вновь впадали в спячку. Преступность процветала: тюрьмы, детские колонии, дома призрения, дома престарелых процветали, — какие только страшные истории о них не рассказывали.
Система функционировала. Через пень-колоду, кое-как, произвольно и почти всегда непредсказуемо, однако скопление под тысячу человек… пожалуй, это уже через край. И очень скоро налетит полицейская армада, скрутит этих детей подземелья и упрячет их туда, где они не протянут и недели. Страх перед исчадиями коллекторов отступил, сменившись сочувствием к ним. Кроме того, визит полиции означал нежелательное внимание к сотням незаконных домовладений, к лицам, не имевшим права в них проживать, не имевшим права выращивать овощи в чужих (чьих?) садах, не имевшим права заниматься ремеслами, выкармливать индеек, кроликов, цыплят, не платившим налогов — в общем, к новой жизни, расцветшей на руинах рухнувшей прежней. Мало кто из собравшихся вообще существовал на свете, если придерживаться официальной точки зрения. И если «они» это вздумают заметить, то вполне могут и войска прислать, и полицию, чтобы навести порядок, «зачистить» территорию с последующим прославлением акции в средствах массовой информации. «Наведен порядок на… улице». И каждый поймет, что на этой улице произошло, и тихо порадуется, что не на его улице наведен этот «их порядок».
