— Товарищ Батт, вы понимаете, что живи мы с вами волею судеб в России и будь мы там коммунистами, вы бы уже давно, годы назад, приговорили меня к расстрелу?
— Да, товарищ Анна, мне это кажется более чем вероятным.
(Такого рода шутки весьма типичны для данного этапа жизни партии.)
А Джек тем временем сидел и улыбался нам обоим, поглядывая в нашу сторону сквозь свои круглые очки. Ему нравятся наши стычки с товарищем Баттом. После того как Джон Батт ушел, Джек сказал:
— Ты упускаешь из виду одно обстоятельство: очень может быть, что это ты отдала бы приказ о расстреле Джона Батта.
Эта фраза приблизила меня к моему личному кошмару и, чтобы его изгнать, я пошутила:
— Мой милый Джек, в этой жизни у меня такая должность, что расстрелять всенепременно должны меня, и именно меня, традиционно мне отводится такая роль.
— Не надо быть настолько в этом уверенной. Если бы ты знала Джона Батта в тридцатые годы, ты не смогла бы с такой готовностью определить его на роль бюрократа-палача.
— Ну, в любом случае, не в этом дело.
— А в чем же?
— Прошел уже почти год со смерти Сталина, а ничего не изменилось.
— Очень многое изменилось.
— Они выпускают людей из тюрьмы; но ничего не делается для того, чтобы изменить установки, из-за которых люди туда попадают.
— Они собираются менять свои законы.
— Можно и так и эдак переписывать закон, но это не меняет того духа, о котором я говорю.
Подумав, он кивнул.
— Очень может быть, но мы не знаем точно.
Его взгляд был очень внимательным и мягким. Я часто задавалась вопросом: не есть ли эта мягкость, эта отстраненность, благодаря которой возможны наши разговоры такого рода, знак надлома, распада личности, свидетельство предательства, которое, на том или ином этапе, совершает почти каждый; или же, напротив, это — признак силы, которая предпочитает держаться скромно? Я не знаю. Зато я знаю, что Джек — единственный из членов партии, с кем я могу вести подобные дискуссии. Больше месяца назад я ему сказала, что подумываю о выходе из партии, и он шутливо мне ответил:
— Я состою в партии тридцать лет, и иногда мне кажется, что мы с Джоном Баттом окажемся единственными, кто в ней останется, единственными из тысяч коммунистов, которых я знал.
— Ты критикуешь партию или тысячи тех коммунистов, которые ее покинули?
— Естественно, те тысячи, которые ее покинули, — ответил он, смеясь.
Вчера он мне сказал:
— Ну что же, Анна, если ты собираешься уйти из партии, пожалуйста, как это и положено, поставь меня об этом в известность за месяц, потому что ты очень хорошо работаешь и мне понадобится время для того, чтобы найти тебе достойную замену.
Сегодня я должна отчитаться Джону Батту о двух книгах, которые я прочла. Опять будем ругаться. Джек нанял меня в качестве оружия в его битве с духом партии, — тем духом, который он более чем готов назвать сухим и мертвым. Считается, что Джек руководит работой всего издательства. На деле он кто-то вроде администратора; над ним, поставлен над ним «партией», Джон Батт; и окончательно решают, что будет, а что не будет издаваться, в штабе партии. Джек — «хороший коммунист». А именно — он искренне и честно изгнал из своих мыслей ложную гордость, которая могла бы привести к тому, что он начал бы сожалеть о полной утрате своей независимости. В принципе он совершенно не жалеет о том, что это подкомитет под началом Джона Батта в штабе партии принимает все те решения, которые он должен воплощать. Напротив, он целиком и полностью поддерживает этот централизм. Но он считает, что штаб проводит неверную политику; и, более того, это вопрос не отдельных людей или группировок, деятельность которых он не одобряет; он просто и не мудрствуя лукаво заявляет, что партия «в данную эпоху» — это в интеллектуальном отношении стоячая вода, болото, и ей не остается ничего иного, как только ждать перемен. А пока он готов к тому, что его имя ассоциируется с теми идеями и представлениями, которые он презирает. Разница между ним и мной заключается в том, что Джек видит партию в масштабе десятилетий и даже веков (я дразню его, говоря: ну прямо как католическая церковь); в то время как я считаю, что, вероятно, это окончательный интеллектуальный крах. Мы бесконечно это обсуждаем, во время наших ленчей, во время перерывов на работе. Иногда при этом присутствует Джон Батт, он слушает, он даже иногда включается в наш разговор. Это и восхищает, и сильно злит меня: потому что то, как мы говорим во время такого рода споров, на тысячи миль отстоит от официального «партийного курса». Больше того, в любой коммунистической стране такие разговоры были бы приравнены к предательству, к измене. И все же, когда я выйду из партии, именно этого мне будет не хватать — общества людей, которые всю свою жизнь проживают в определенной атмосфере, где считается само собой разумеющимся, что вся их жизнь соотнесена с некой центральной философией. Вот почему столь многие из тех, которые хотели бы, или считают, что они должны выйти из партии, все равно в ней остаются. Я не встречала таких людей, не видела таких сообществ или типов интеллектуалов вне партии, которые бы не были мало осведомленными, поверхностными, ограниченными в сравнении с определенным типом партийных интеллектуалов. И трагедия заключается в том, что это интеллектуальное чувство ответственности, эта высочайших степеней серьезность находятся в вакууме: это относится не к одной только Британии; не к коммунистическим странам в том виде, в котором они существуют сейчас; а к тому духу, что был присущ интернациональному коммунизму в прошлом, до того как дух этот был убит отчаянным, бедным духом борьбы за выживание, духом, которому теперь мы дали имя «сталинизм».
Когда я покидаю автобус, я понимаю, что от мыслей о предстоящей схватке я перевозбудилась: залогом успеха битвы с товарищем Баттом является спокойствие, необходимо сохранять спокойствие. Я не спокойна; да еще вдобавок у меня болит низ живота. И я опоздала на полчаса. Я всегда стараюсь приходить без опозданий и честно отрабатывать положенные всем часы, потому что я работаю бесплатно и не хочу иметь основанных на этом каких-то там особых привилегий. (Майкл шутит: «Ты, дорогая моя Анна, следуешь великой британской традиции — средний класс всегда служил и служит на благо общества; ты бесплатно работаешь на коммунистов Британии, как твоя бабушка могла бы бесплатно потрудиться на благо голодающих и бедных». Я и сама могу так пошутить, но, когда слышу подобное от Майкла, обижаюсь.) Я сразу же иду в туалет, я делаю все быстро, потому что опаздываю; в туалете я себя внимательно осматриваю, меняю тампон и проливаю кувшинчик за кувшинчиком теплой воды себе по бедрам, чтобы победить несвежий кислый запах. Потом слегка душу бедра и подмышки, напоминаю себе, что снова непременно должна сюда зайти через часок; после чего, минуя свой кабинет, сразу поднимаюсь к Джеку. Джек у себя, он там с Джоном Баттом. Джек говорит мне:
— Анна, как от тебя приятно пахнет.
И тут же мне становится легко, я чувствую, что мне по силам что угодно. Я смотрю на серого скрипучего Джона Батта, пожилого человека, в жилах которого высохли все жизненные соки, и вспоминаю, как Джек мне говорил, что в молодые годы, в начале тридцатых, он был веселым, блистательным и остроумным человеком. Он был блистательным оратором; он находился в оппозиции к бюрократическому аппарату тех лет; он всегда был крайне критично и непочтительно по отношению к нему настроен. А рассказав мне это и извращенно насладившись моей полной неспособностью себе это представить, Джек вручил мне книгу, написанную Джоном Баттом двадцать лет назад, роман о временах Великой французской революции. Книга оказалась блестящей, живой, смелой. И вот я снова на него смотрю и думаю, невольно: «Подлинное преступление британской компартии — это те многие прекраснейшие и удивительные люди, которых она либо сломила, либо превратила в сухих как пыль и занудно-педантичных конторских крыс, в чиновников, которые живут в закрытом сообществе подобных им коммунистов и ничего не ведают о том, что происходит в их родной стране». Потом я удивляюсь и расстраиваюсь оттого, что я употребляю такие выражения: ведь «преступление» — это слово из коммунистического арсенала, и оно бессмысленно. Со всем этим сопряжен какой-то социальный процесс, который делает такие слова, как «преступление», глупыми и неуместными. И при этой мысли во мне зарождается какой-то новый образ мышления; и я продолжаю думать неуклюже и неловко: «Коммунистическая партия, подобно любому другому институту, продолжает существовать благодаря процессу абсорбирования тех, кто настроен критически. Она или поглощает их, или уничтожает». Я думаю: «Я всегда знала и видела лишь общество, устроенное следующим образом: есть правящий сегмент, или правительство, имеющее в оппозиции другие сегменты общества; тот сегмент, который имеет силу, либо полностью меняется сегментом оппозиции, либо им просто вытесняется». Но это вовсе не так: неожиданно я вижу все по-другому. Да, есть группа очерствевших, окаменелых людей, которым противостоят живые молодые революционеры, такие, каким когда-то был Джон Батт, и вместе они составляют одно целое, их силы уравновешивают друг друга. А после возникает группа окаменелых, очерствевших людей, таких как Батт сейчас, а в оппозиции к ним — группа свежих, с живым умом, критически настроенных. Но сердцевина мертвечины, сухой мысли не может существовать без этих живых побегов свежей жизни, которые так быстро, в свою очередь, становятся безжизненной иссохшей древесиной. Иначе говоря, я, «товарищ Анна», — и ироничный тон товарища Батта теперь, когда я вспоминаю его, меня пугает — я обеспечиваю существование товарища Батта, я его питаю, и в должный срок я превращусь в него. И когда я стала думать так, что нет ни правых, ни виноватых, а только лишь процесс, вращение колеса, мне стало страшно, потому что все во мне кричит и протестует против такого взгляда на жизнь, и я снова возвращаюсь в тот кошмар, в котором я, похоже, живу как в заточении на протяжении многих лет и куда я попадаю, стоит мне только хоть на мгновение утратить бдительность. Кошмар принимает разные формы, приходит ко мне во сне или когда я бодрствую, и проще всего может быть описан следующим образом: Человек с завязанными глазами стоит у кирпичной стены. Он еле жив от пыток. Напротив него — шестеро со вскинутыми на плечо ружьями, готовые стрелять, и седьмой — их командир, он стоит с поднятой рукой. Когда он махнет рукой, прозвучат выстрелы и узник упадет убитый. Внезапно происходит нечто неожиданное, — правда, не такое уж и неожиданное, потому что седьмой все это время чего-то ждал, прислушивался. Где-то на улице — взрыв криков, перестрелка. Шестеро с сомнением посматривают на седьмого, на офицера. Офицер стоит и ждет, чем завершится схватка на улице. Раздается крик: «Мы победили!» Услышав это, офицер пересекает пространство, отделяющее его от стены, развязывает связанного человека и занимает его место. Человек, который до этого был связан, теперь, напротив, связывает командира. И есть такой момент — и это момент ужаса в моем кошмаре, — когда они друг другу улыбаются: быстро, горько, понимая и принимая всю ситуацию. В этой улыбке они — братья. В этой улыбке заключается та ужасающая правда, которой мне хотелось бы не знать. Потому что она отменяет все созидательные чувства и эмоции. Теперь офицер, седьмой, стоит с завязанными глазами и ждет, точно так же прислонившись спиной к стене из кирпича. Бывший узник идет к команде, назначенной для произведения расстрела. Они все так же стоят с оружием на изготовку. Он поднимает руку, а потом делает взмах. Выстрелы звенят, и тело у стены сползает вниз в конвульсиях. Шестеро солдат потрясены, им худо; они теперь куда-нибудь пойдут, чтобы напиться и утопить в вине воспоминание о совершенном ими убийстве. А тот человек, который раньше был связан и который теперь свободен, стоит и улыбается, пока они, спотыкаясь, ковыляют прочь, проклиная и ненавидя его, точно так же, как они бы проклинали и ненавидели того, другого, который теперь мертв. Улыбка человека, глядящего на шестерых невинных солдат, исполнена устрашающей иронии и понимания. Это мой кошмар. А между тем товарищ Батт сидит и ждет. Как обычно, он улыбается едва заметно, критично, словно защищаясь. Его улыбка похожа на гримасу.
