— Смотрите, — сказал Джимми. Жучок, небольшой, однако же превосходящий по размеру самого крупного муравьиного льва раза в два, приближался к нам, пробираясь среди вздымающихся вокруг него стеблей травы.
— Не подходит, — сказал Пол, — это для него не естественная жертва.
— Может, и нет, — сказал Джимми.
Он подтолкнул жучка в самую большую ямку. Все пришло в судорожное движение. Глянцевые коричневые челюсти защелкнулись на тельце жучка, жучок резко подпрыгнул, наполовину выдернув муравьиного льва из его ямки. Края ямки обрушились, хлынув вниз волнами мелкого белого песка, и в радиусе пары дюймов вокруг места удушливой беззвучной битвы песок задвигался, начал вздыматься и опадать, пошел водоворотами.
— Если бы имели уши могущие слышать, — сказал Пол, — весь воздух бы наполнился криками и воплями, хрипами и стонами. Но с тем, что мы имеем, нам кажется, что над омытым солнцем вельдом царит блаженное и мирное безмолвие.
Хлопанье крыльев. На ветку опустилась птица.
— Нет, не надо, — сказала с болью Мэрироуз, открыв глаза и приподнявшись на локте.
Но было слишком поздно. Пол выстрелил, птица упала. И не успела она удариться о землю, как тут же прилетела другая птица и легко присела на тоненькую веточку в самом конце сука, присела и изящно закачалась. Пол выстрелил, птица упала; закричав и затрепетав беспомощными крыльями. Пол вскочил, промчался по траве и схватил двух птиц — убитую и раненую. Мы видели, как он, плотно сжав губы, быстро и решительно взглянул на раненую птицу, бьющуюся в его руках, и как он тут же свернул ей шею.
Он вернулся, швырнул на землю два новых трупа и сказал:
— Девять. И это все.
Он был бледен, выглядел неважно, и все же, невзирая ни на что, он умудрился улыбнуться Джимми триумфально и как бы удивляясь самому себе.
— Пойдемте, — сказал Вилли, закрывая книгу.
— Подождите, — сказал Джимми. Песок больше не двигался. Он начал в нем копаться тонкой соломинкой и извлек сначала тельце жучка, а следом и муравьиного льва. Теперь мы разглядели, что челюсти муравьиного льва навеки остались в тельце жучка. А труп самого муравьеда был обезглавлен.
— Мораль же такова, — заметил Пол, — что в поединок должны вступать только естественные враги.
— А кому решать, кто враг естественный, а кто нет?
— Не тебе, — ответил Пол. — Смотри, как ты нарушил равновесие в природе. Одним муравьиным львом стало меньше. И может, сотни муравьев, которые ушли б к нему в утробу, теперь останутся в живых. Еще есть мертвый жук, замученный без всякой пользы.
Джимми обошел блестящую речку песка, испещренную ямками, ступая осторожно, так чтобы не потревожить оставшихся в живых и лежащих в засаде на дне своих песчаных ловушек насекомых. Он натянул рубаху на свое потное покрасневшее тело. Мэрироуз встала так, как она умела это делать: покорно, терпеливо, словно исстрадавшись и словно своей воли у нее не было. Мы все стояли на самой кромке пятна тени, нам не хотелось окунаться в полдень, раскаленный добела, нас слегка качало, головы кружились, оттого что бабочки, те, что еще остались, бесконечно и монотонно танцевали, словно потеряв разум от жары. И пока мы там стояли, деревья, в тени которых мы до этого лежали, вдруг заголосили, возвращаясь к жизни. Обитательницы рощицы — цикады, терпеливо хранившие молчание те два часа, что мы там провели и выжидавшие, когда же мы наконец уйдем, взорвались стрекотанием, пронзительным и резким: сначала застрекотала одна, потом другая, потом многие другие. А в соседнюю, точно такую же рощицу прибыли два новых голубя, которых мы заметили не сразу, теперь они сидели там и ворковали. Пол их задумчиво рассматривал, покачивая ружьем.
— Нет, — сказала Мэрироуз, — пожалуйста, не надо.
— А почему бы и нет?
— Пожалуйста, Пол.
Гроздь из девяти убитых голубей, связанных между собой за розовые лапки, болталась на свободной руке Пола, кровь капала на землю.
— Это ужасающая жертва, — сказал он серьезно, — но ради тебя, Мэрироуз, я воздержусь.
Мэрироуз улыбнулась ему, но не благодарно, а с холодным упреком, как она и всегда ему улыбалась. Он улыбнулся ей в ответ, его восхитительное загорелое лицо с распахнутыми синими глазами, как всегда, было полностью открыто для любого, пусть даже самого придирчивого ее взгляда. Они пошли вперед, мертвые птицы задевали крыльями зеленовато-желтые пучки травы.
Мы, все трое, двинулись за ними.
— Какая жалость, — заметил Джимми, — что Мэрироуз так сильно не одобряет Пола. Потому что вместе, в этом не может быть сомнений, они представляют собой то, что принято называть идеальной парой.
Он попытался взять легкий ироничный тон, и он почти добился этого звучания. Почти, но не совсем; отдаленный скрежет ревности все же прокрался в его голос.
Мы посмотрели на них: они были, эти двое, идеальной парой, оба такие легкие и грациозные, солнце играло в их ярких волосах, золотило их загорелую кожу. И все же Мэрироуз шла рядом с Полом, не глядя на него, и он тщетно бросал на нее трогательно-умоляющие синие взгляды.
На обратном пути жара была такой, что разговаривать совсем не хотелось. Когда мы проходили мимо небольшого копи, по гранитным глыбам которого солнце било наотмашь, волны головокружительного жара ударили по нам с такой силой, что мы невольно ускорили шаг. Кругом было пусто и тихо, только пели цикады да где-то вдали ворковал голубь. Миновав копи, мы снова замедлили шаг и принялись высматривать кузнечиков, и мы обнаружили, что почти все яркие, попарно сцепленные насекомые исчезли. Их осталось совсем немного: один на другом, похожие на ярко раскрашенные прищепки для белья с нарисованными круглыми черными глазами. Совсем немного. И бабочек почти не осталось. Мимо нас, над побитой солнцем травой, устало проплыли лишь одна или две, не больше.
От жары у нас болели головы. Нас подташнивало от запаха крови.
В отеле мы разошлись по своим комнатам, почти не сказав друг другу ни слова.
На правой половине черной тетради, под заголовком «Деньги», было написано следующее.
Несколько месяцев назад я получила письмо из Новой Зеландии из журнала «Поумгренейт ревю». Они просили прислать им рассказ. Написала ответное письмо, в котором сообщила им, что рассказов я не пишу. Тогда они попросили прислать «отрывки из Ваших личных дневников, если Вы их ведете». Ответила, сказав, что не верю в уместность обнародования дневников, которые человек ведет лично для себя. Развлекалась тем, что сочиняла воображаемый дневник в тоне, пригодном для публикации в литературном обозрении в колонии или в доминионах: в кругах, изолированных от центров культурной жизни, терпимо отнесутся к тону гораздо более пафосному, чем тот, который допустим при общении с издателями и их клиентами, скажем, в Лондоне или в Париже. (Хотя порой я в этом сомневаюсь.) Итак, дневник ведет молодой американец, живущий на содержании своего отца, работающего в страховом бизнесе. Три рассказа этого юноши были опубликованы, и он завершил работу над приблизительно третьей частью своего романа. Он, пожалуй, многовато пьет, но не так много, как он хочет, чтобы люди думали; употребляет марихуану, но только тогда, когда его навещают друзья из Штатов. Он преисполнен презрения по отношению к этому грубому явлению — к Соединенным Штатам Америки.
