Он сказал:
— Анна, вот что пришло мне в голову, — конечно, не может быть, что я такой плохой — если я вообще могу себе представить, каким быть нужно, если я могу представить, как нужно по-настоящему любить, по-настоящему кого-то чувствовать… это ведь может быть своего рода планом на будущее, правда?
Что же, меня тронули эти слова, потому что мне кажется, что половина из того, что мы вообще делаем, какими хотим быть, — это наметки на будущее, которое мы пытаемся себе представить; и вот, мы завершили этот разговор на хорошей, вполне товарищеской ноте.
Но я сидела как в тумане, холодном, и я думала: «Что случилось с мужчинами, если они могут так общаться с женщинами?» Ведь неделю за неделей Нельсон вовлекал меня в свой мир — и он использовал для этого все обаяние, на которое только был способен, все свое тепло, весь опыт вовлечения, притягивания женщины, особенно искусно этим пользуясь, когда я злилась или когда он знал, что сказал что-то особенно ужасное. А потом, легко и между делом, он оборачивается и бросает на ходу: «Я что, тебя обидел?» Потому что мне это кажется полной аннуляцией понятия мужчины, и до такой степени, что, когда я начинаю думать, что стоит за этим, я чувствую себя больной, потерянной (как где-то в холодном и густом тумане), все теряет свой смысл, даже используемые мною слова делаются тонкими, полупрозрачными, звучат как эхо, как пародия на смысл.
Именно после того случая, когда он позвонил мне, чтобы спросить: «Я что, тебя обидел?», мне приснился сон, который я определила как сон «про радость разрушения». Мне снился телефонный разговор между мною и Нельсоном. При этом Нельсон находился в одной со мною комнате. Он производил впечатление ответственного и сочувствующего человека. Однако, пока он говорил, его улыбка изменилась, и я узнала неожиданное немотивированное зло. Я чувствовала нож, который проворачивают в моей плоти, между ребер, острие ножа со скрипом трется о мои кости. Я онемела, потому что опасность, разрушение шли от человека, с которым я была близка, которому я доверяла. Потом я начала говорить в трубку, и я почувствовала, как на моем лице рождается улыбка, улыбка радостного зла. Я даже немножко прошлась в танце, подергивая головой, почти что в кукольном и деревянном танце одушевленной вазы. Я помню, как подумала во сне: «Итак, теперь я злая ваза; потом я стану старым гномом; потом — горбатой, скрюченной старухой. А что потом?» И в трубке, прямо у меня над ухом, раздался голос Нельсона: «Потом — ведьмой, потом — молодой ведьмой». Я проснулась, в воздухе с ужасной, ликующей и злобной радостью звенело: «Ведьмой, а потом — молодой ведьмой!»
У меня случилась сильная депрессия. Я очень зависима от той части моего «я», которая называется «мама Дженет». Я не устаю себя спрашивать — как же такое может быть, что, когда я внутри вся плоская, нервная, мертвая, для Дженет я могу быть по-прежнему живой, спокойной и ответственной?
Больше мне не снился этот сон. Но вот два дня назад у Молли я встретила мужчину. Он с Цейлона. Он попытался завязать со мной знакомство, я от знакомства уклонилась. Я испугалась, что он меня отвергнет, испугалась очередного провала. Теперь мне стыдно. Я становлюсь трусихой. Мне страшно, потому что, если мужчина пытается затронуть сексуальную струну, мой первый импульс — убежать, куда угодно, туда, куда не долетают стрелы боли и обид.
Жирная черная линия поперек страницы.
Де Сильва с Цейлона. Молли с ним дружила. Мы познакомились давным-давно, у Молли дома. Несколько лет назад он переехал ß Лондон, он занимался журналистикой, перебивался кое-как. Женился на англичанке. Он впечатлил ее на вечеринке, поразил своими голодными и саркастичными манерами; он отпускал шутки о разных людях, весьма удачные и остроумные, жестокие, но удивительно бесстрастные. Когда я вспоминаю тот вечер, я вижу, как он стоит в сторонке, как, улыбаясь, на всех смотрит. Он жил с женой в малюсенькой квартирке, гостиная, она же — спальня, спагетти-жизнь журналиста, живущего не в гуще, а где-то на окраине своей профессии, у них был маленький ребенок. Поскольку у него не получалось заработать на жизнь здесь, он решил вернуться на Цейлон. Его жена не хотела туда ехать: он младший сын в знатной семье, очень снобистской, родные не одобряли его брака с белой женщиной. Он убедил свою жену вернуться с ним туда. Его семья не приняла его жену, поэтому он снял ей комнату, и половину времени он проводил с ней и с ребенком, а половину — со своей семьей. Она хотела вернуться в Англию, но он ей говорил, что все наладится, и он уговорил ее родить еще ребенка, хотя жена и не хотела. Как только народился этот второй ребенок, он тут же улетел.
И вот неожиданно Де Сильва позвонил, он спросил Молли, а Молли не было. Он мне сказал, что приехал, потому что «выиграл пари в Бомбее и в результате получил бесплатный билет в Англию». Позже я узнала, что это неправда: он поехал в Бомбей в командировку, как журналист, а там, повинуясь внезапному импульсу, занял денег и улетел в Лондон. Он надеялся, что Молли, у которой он в прошлом одалживал денег, поможет ему и сейчас. Молли не оказалось, поэтому он попытал счастья с Анной. Я ответила, что сейчас у меня на это денег нет, что было правдой, но, поскольку он сказал, что несколько выпал из местной жизни, я позвала его на обед и пригласила еще нескольких своих друзей, чтобы представить их друг другу. В тот день Де Сильва не пришел, а позвонил через неделю — смиренный, по-детски простой, извиняющийся, — чтобы сказать, что его депрессия была настолько глубока, что он не был готов к встрече с новыми людьми, что в тот день он «никак не мог вспомнить мой телефонный номер». Потом я встретила его у Молли, которая уже вернулась. Он снова был самим собой: хладнокровный, отстраненный, остроумный. Он устроился работать журналистом, тепло говорил о своей жене, которая «вот-вот к нему приедет, может быть на следующей неделе». Именно в тот вечер он уделял мне знаки внимания, а я сбежала. И у меня имелись для этого основания. Но страх мой не имел логической подоплеки, это было бегством от мужчины как такового, и именно поэтому, когда Де Сильва позвонил мне на другой день, я пригласила его на ужин. По тому, как он ел, я поняла, что он недоедает.
Он забыл, что раньше говорил, якобы его жена приедет «может быть на следующей неделе», и теперь он говорил, что «она не хочет уезжать с Цейлона, где очень счастлива». Он говорил это отстраненно, словно прислушиваясь к тому, как звучат его слова. До этого момента мы с ним все время общались довольно весело и дружелюбно. Но упоминание жены внесло какую-то новую ноту, я ее почувствовала Он постоянно бросал на меня хладнокровные, изучающие, враждебные взгляды. Враждебность не была связана со мной лично. Мы перешли в мою большую комнату. Он пружинисто расхаживал по комнате, настороженно склонив голову набок, словно прислушиваясь к чему-то, бросал на меня быстрые, безличные, заинтересованные взгляды. Потом он сел и сказал:
— Анна, я хочу рассказать тебе кое-что. Нет, ты просто сиди и слушай. Я хочу тебе кое-что рассказать, и я хочу, чтобы ты просто сидела и слушала, и ничего не говорила.
Я сидела и слушала, впав в податливое и пассивное состояние, которое теперь меня пугает, потому что я знаю, что мне следовало сказать «нет» сразу же и именно в тот момент. Ибо во всем этом чувствовалась агрессивная враждебность — не имеющая ко мне лично ни малейшего отношения. Воздух был буквально пропитан ею. И Де Сильва мне рассказал, отстраненно, невозмутимо, улыбаясь, наблюдая за выражением моего лица.
