— Ну и что же в этих твоих дневниках?
— Это не дневники.
— Неважно.
— Хаос, вот в чем все дело.
Она смотрела, как Молли тесно сцепила пальцы своих крупных белых рук. Руки говорили: «Зачем ты меня так мучаешь? — но если тебе это надо, я готова потерпеть».
— Если ты написала один роман, я не понимаю, почему бы тебе не написать и второй, — сказала Молли, и Анна, не в силах удержаться, принялась хохотать, а в глазах Молли неожиданно показались слезы.
— Я смеюсь не над тобой.
— Ты просто не понимаешь, — сказала Молли, стараясь сдержать слезы. — Для меня всегда было очень важно, чтобы ты что-нибудь творила, даже если я сама этого не делаю.
Анна чуть было не заявила в ответ, упрямо: «Но я не являюсь продолжением тебя», однако поняла, что нечто подобное она могла бы сказать своей матери, и сдержалась. У Анны сохранилось совсем немного воспоминаний о рано умершей матери; но в минуты подобные этой, Анна могла воссоздать для самой себя образ кого-то сильного и доминирующего, с кем ей приходилось бороться.
— Ты так сердишься, когда мы обсуждаем определенные темы, что я не знаю, как и подступиться, — сказала Анна.
— Да, я сержусь. Сержусь. Я сержусь на всех своих знакомых, которые растрачивают себя впустую. Не только на тебя одну. Таких очень много.
— Пока тебя не было, произошло кое-что, что меня заинтересовало. Помнишь Бейзила Райана, ну, художника?
— Конечно. Мы были знакомы.
— Так вот, в одной из газет он выступил с заявлением, что никогда больше не будет писать картин. Он объяснил свое решение: мир настолько хаотичен, что искусство — неуместно.
Наступило молчание, которое длилось до тех пор, пока Анна не прервала его, обратившись к Молли почти с мольбою:
— Ты ведь понимаешь, что он имел в виду, разве нет?
— Нет. И уж точно не применительно к тебе. В конце концов, ты ведь не из тех, кто пишет маленькие романчики о каких-нибудь там чувствах. Ты пишешь о настоящем.
Анна чуть было снова не рассмеялась, но потом рассудительно заметила:
— Ты хоть понимаешь, сколь многое из того, что мы говорим, — это лишь отголосок других разговоров? Твой только что прозвучавший комментарий — это отголосок критических обсуждений в рядах коммунистической партии, более того — относящийся к ее худшим временам. Бог знает, что может означать подобный комментарий, я этого не понимаю. И никогда не понимала. Если марксизм что-то под этим подразумевает, то он подразумевает следующее: маленький романчик о чувствах должен отражать «настоящее», поскольку чувства — это функция и продукт общества…
Она остановилась, увидев выражение лица Молли.
— Молли, не смотри на меня так. Ты сама сказала, что хочешь, чтобы я об этом говорила, вот я и говорю. И вот еще что. Это было бы восхитительно, если б только не вгоняло в такую депрессию. Так вот, на дворе у нас сейчас 1957 год, все тихо и спокойно и так далее. И вдруг, в Англии, в области искусства, случается такое явление, возникновения которого я, черт побери, уж никак не могла предвидеть, — люди, и их очень много, которые никогда никакого отношения к партии не имели, внезапно вскакивают со своих мест и начинают во весь голос кричать, да так, словно они сами до этого додумались, что маленькие романчики или пьески не отражают реальности, не отражают настоящего. А реальность, и ты удивишься, услышав это, реальность — это экономика, или же автоматные очереди, которые косят тех, кто возражает против нового порядка.
— Именно потому, что я неспособна на самовыражение, я считаю, что это нечестно.
— В любом случае, я написала всего один роман.
— Да, и что ты будешь делать, когда деньги за него перестанут поступать? С тем романом тебе очень повезло, но когда-нибудь все это закончится.
Анна, сделав над собой усилие, сдержалась. То, что сказала сейчас Молли, было недоброжелательством в чистом виде: дескать, я рада, что тебе предстоит пройти через те же трудности и лишения, с которыми приходится иметь дело всем нам, всем остальным. Анна подумала: «Мне жаль, что я стала так чувствительна ко всему, к любой мелочи. Когда-то я бы даже этого и не заметила: а теперь любой разговор, любая встреча напоминают прогулку по минному полю; и почему я не могу примириться с тем, что даже самые близкие друзья время от времени вонзают в тебя нож, глубоко, прямо между ребер?»
Она чуть было не ответила, сухо: «Ты будешь рада услышать, что деньги за тот роман едва капают, и скоро мне придется искать работу». Но вместо этого она, отвечая только на поверхностный смысл слов Молли, сказала весело:
— Да, я думаю, трудности с деньгами начнутся очень скоро, и мне придется искать работу.
— И ты ничего не делала, пока меня не было?
— Конечно делала: я проживала очень сложный жизненный отрезок.
Молли опять посмотрела на нее скептически, и Анна сдалась. Она сказала легко, шутливо, наигранно жалобно:
— Год выдался тяжелый. Начать с того, что у меня чуть было не случился роман с Ричардом.
— Я так и поняла. Год, должно быть, выдался действительно тяжелый, если ты могла хотя бы подумать о Ричарде в этом смысле.
— Знаешь, у них там, в верхах, царит очень интересная разновидность анархии. Ты бы удивилась. Почему ты никогда не говоришь с Ричардом о его работе, это так странно.
— Ты хочешь сказать, ты им заинтересовалась потому, что он так богат?
— Ну Молли. Это же очевидно, что нет. Я же сказала тебе: все рушится и распадается на части. Эти там, наверху, они вообще ни во что не верят. Они напоминают мне белых в Центральной Африке, те частенько говаривали: «Да, конечно же, черные утопят нас в море через пятьдесят лет». Они говорили это жизнерадостно, перефразируя: «Мы знаем: то, что мы делаем, — неправильно». Но, как выяснилось, все должно было случиться и случилось гораздо раньше, чем через пятьдесят лет.
— Вернемся к Ричарду.
— Так вот, он пригласил меня на шикарный ужин. Это случайно получилось. Он тогда только что приобрел контрольный пакет акций в производстве всех алюминиевых кастрюль, или же — чистящих средств для котелков, или же — пропеллеров в Европе, что-то в этом роде. Там было четверо воротил бизнеса и четверо их милашек. Я была одной из милашек. Я сидела и смотрела на лица собравшихся за столом. Боже правый, это было кошмарно. Ко мне вернулись коммунистические настроения самой первой, примитивной, стадии, — помнишь, когда кажется, что достаточно просто перестрелять всех этих подлецов, — так мы думали до того, как поняли, что те, кто им противостоит, безответственны в той же степени. Я смотрела на эти лица, я просто сидела и смотрела.
— Но мы всегда это знали, — сказала Молли. — Что в этом нового?
— Скорее, все просто снова встало на свои места. А потом, как они обращаются со своими женщинами! Разумеется, совершенно не отдавая себе в этом отчета. Боже мой, мы иногда расстраиваемся из-за того, как мы живем, но как нам все-таки повезло: те, с кем общаемся мы, хотя бы наполовину цивилизованные люди.
