При приближении к дому ощущение напряжения в животе возросло. К тому времени, как я добралась до дома, я была уже совершенно больна, я прямиком направилась в ванную, и меня вырвало. Никогда в жизни меня еще не рвало от нервного напряжения. Потом я, стоя на лестнице, громко окликнула Савла. Он был дома. Он спустился вниз, жизнерадостный. Привет! Ну, как оно все прошло, и так далее. Я смотрела на него, и его лицо менялось, становилось воровато-осторожным, с проступающим сквозь эту осторожность триумфом, и я видела себя со стороны — холодную и недоброжелательную. Он спросил:
— Почему ты так на меня смотришь?
А потом:
— Что ты пытаешься для себя выяснить?
Я пошла в свою большую комнату. Вот эта его фраза — «Что ты пытаешься для себя выяснить?» — была новой нотой в нашем «обмене любезностями», еще одним шагом вниз, в новые глубины неприязни. Когда он произносил эти слова, он испустил волны ненависти в чистом виде. Я присела на кровать и попыталась думать. Я осознала, что ненависть пугает меня на физическом уровне. Что мне известно о психических расстройствах? Ровным счетом ничего. И все же какое-то инстинктивное чувство подсказывало мне, что мне бояться незачем.
Он проследовал за мной в мою комнату и присел на мою кровать, мурлыча себе под нос какой-то джазовый мотивчик и наблюдая за мной. Он сказал:
— Я купил тебе несколько пластинок с джазовой музыкой. Джаз поможет тебе расслабиться.
Я сказала:
— Хорошо.
Он спросил:
— А ты ведь вся такая чертовски английская женщина, да? — Это было сказано мрачно и с неприязнью.
Я сказала:
— Если я тебе не нравлюсь, уходи.
Савл бросил на меня быстрый, полный изумления взгляд и вышел. Я ждала, когда он вернется, зная, каким он будет. Он вернулся тихим, спокойным, любящим братом. Он поставил пластинку на мой проигрыватель. Я изучала остальные пластинки. Ранний Армстронг и Бесси Смит. Мы тихо сидели, слушали музыку, и он наблюдал за мной.
Потом он спросил:
— Ну?
Я ответила:
— Вся эта музыка такая добродушная и теплая, и примиряющая.
— Ну и?
— К нам это не имеет никакого отношения, мы не такие.
— Леди, мой характер сформировался под влиянием Армстронга, Беше и Бесси Смит.
— Значит, с тех пор в нем что-то изменилось. С ним что-то случилось.
— С ним случилось то, что случилось со всей Америкой.
Потом он добавил, угрюмо:
— Полагаю, вполне может оказаться, что у тебя тоже есть природный дар воспринимать джаз, тебе это нужно.
— Почему тебе во всем необходимо соревноваться, конкурировать?
— Потому что я американец. Америка — страна, где соревнуются и конкурируют.
Я увидела, что тихий брат ушел, вернулась ненависть. Я сказала:
— Я думаю, что будет лучше, если мы на сегодня расстанемся, иногда ты для меня слишком большая нагрузка.
Савл был этим поражен. Потом его лицо взяло себя под контроль — когда это происходит, буквально видно, как его больное и обиженное лицо «берет себя в руки». Он сказал спокойно, посмеиваясь дружелюбно:
— Я тебя в этом не виню. Я и сам для себя слишком большая нагрузка.
Он вышел. Через несколько минут, когда я уже легла спать, он ко мне спустился, подошел к моей кровати и, улыбаясь, сказал:
— Подвинься.
Я сказала:
— Я не хочу ругаться.
Он сказал:
— Мы ничего не можем с собой поделать.
— А не кажется ли тебе странным, не удивляет ли тебя то, что именно мы избираем предметом для наших ссор? Мне совершенно наплевать, с кем ты спишь, а ты не тот мужчина, кто станет наказывать женщину через секс. Так что очевидно, что мы ругаемся из-за чего-то совсем другого. Из-за чего же?
— Это интересный опыт, быть сумасшедшим.
— Именно так, опыт интересный.
— Почему ты так говоришь об этом?
— Через год мы оба оглянемся назад и скажем: так вот какими мы тогда были, какой потрясающий жизненный опыт мы получили.
— А что в этом плохого?
— У таких как мы, у нас у всех, мания величия. Ты говоришь: «Я такой, как я есть, потому что Соединенные Штаты в политическом смысле представляют собой то-то и то-то, я — Соединенные Штаты». А я говорю: «Я олицетворяю собой современную женщину».
— Возможно, мы оба правы.
И мы заснули, как друзья. Но сон переменил обоих. Когда я проснулась, Савл лежал на боку и, напряженно улыбаясь, наблюдал за выражением моего лица. Он спросил:
— Что тебе снилось?
Я сказала:
— Ничего.
А потом я вспомнила. Мне приснился мой страшный сон, и злобный безответственный принцип в нем воплотился в Савла. На протяжении всего длинного кошмара он смеялся, насмехался надо мной. Он крепко держал меня за плечи так, что я не могла пошевелиться, и говорил: «Я собираюсь сделать тебе больно, мне это нравится».
Воспоминание оказалось таким тяжелым, что я тут же вылезла из кровати, прочь от него, и я пошла на кухню, делать кофе. Он зашел ко мне примерно через час, полностью одетый, лицо — кулак.
— Мне надо выйти, — сказал он.
Он немного задержался, притормозил, он ждал, когда же я что-нибудь ему скажу, потом он начал медленно спускаться, оглядываясь на меня словно в надежде, что я его остановлю. Я легла на спину на пол и стала слушать раннего Армстронга, и я завидовала тому легкому и радостному, жизнелюбивому и добродушно-насмешливому миру, откуда была родом эта музыка. Савл вернулся, четыре или пять часов спустя, его лицо было оживленным, светилось мстительным торжеством. Он поинтересовался:
— А почему ты ничего не говоришь?
Я ответила:
— Нечего сказать.
— Почему ты не наносишь мне ответного удара?
— Ты отдаешь себе отчет в том, насколько часто ты спрашиваешь у меня, почему я не наношу ответного удара? Если ты хочешь, чтобы тебя за что-то наказывали, найди себе кого-нибудь другого.
И сразу — необычайная в нем перемена, когда я что-то говорю, а он это обдумывает. Он сказал, заинтересованно:
— А что, мне нужно, чтобы меня наказывали? Хм-м-м-м, интересно.
Савл сидел на краю кровати, пощипывал подбородок, хмурился. Он заметил:
— Не думаю, что я себе очень нравлюсь в данный момент. И ты мне тоже не нравишься.
— И мне ты не нравишься, и я сама себе не нравлюсь. Но нам обоим все это вообще-то по-настоящему не нравится, так зачем же утруждаться нелюбовью к самим себе?
