— Если человека может захватить личность, чужая, не его, то почему все люди — я говорю о широких массах — не могут оказаться захваченными чуждыми им личностями?
Он лежал, шевеля губами в ритме звучавшего джаза, перебирая струны воображаемой гитары. Он не ответил, только состроил гримасу, говорившую: я тебя слушаю внимательно.
— Дело в том, товарищ… — я остановилась, услышав, как я произнесла это слово, именно так, как все мы его теперь произносим — с ироничной ностальгией. Я подумала, что эта ирония — сестра родная глумливому голосу киномеханика, одно из проявлений неверия и разрушения.
Откладывая в сторону свою воображаемую гитару, Савл сказал:
— Что же, товарищ, если вы говорите, что массы, как гриппом, заражаются чужими чувствами, тогда, товарищ, я в восторге от ваших слов, потому что вы, невзирая ни на что, крепко придерживаетесь своих социалистических взглядов.
Слова «товарищ» и «массы» были произнесены им иронично, потом к этому добавилась немалая доля горечи:
— Итак, все, что нам, товарищ, надо сделать, так это все обустроить так, чтоб массы, подобно множеству пустых контейнеров, наполнились добрыми полезными чистыми светлыми мирными чувствами, подобно нам, товарищ, с вами.
В этой маленькой речи он глубоко зашел в воды иронии, его голос еще не совсем стал голосом киномеханика, но к тому все шло.
Я обронила:
— Такого рода вещи обычно говорю я, я выдаю подобные пародии, ты же обычно к этому не склонен.
— По мере протекания распада во мне стопроцентного революционера, я замечаю, что я начинаю впадать в те состояния, которые мне ненавистны. Все потому, что я никогда не готовил себя к зрелости. Всю свою жизнь, до недавних пор, я подготавливал себя к моменту, когда мне скажут: «бери ружье»; или — «руководи колхозом»; или — «организуй пикет». Я всегда считал, что едва ли доживу до тридцати.
— Все молодые люди думают, что к тридцати годам они уже умрут. Компромисс старения для них невыносим. И кто я такая, чтобы позволить себе утверждать, что они в этом неправы?
— Я не все люди. Я — Савл Грин. Немудрено, что мне пришлось уехать из Америки. Там не осталось никого, кто говорил бы на одном языке со мной. Что случилось со всеми этими людьми — когда-то я знал многих, очень многих. И каждый из нас собирался изменить мир. Теперь я езжу по стране, ищу старых друзей, они теперь женаты, процветают, и — ведут наедине с собою пьяные задушевные беседы, потому что американские ценности смердят.
Я рассмеялась — он так мрачно произнес слово «женаты». Савл на меня взглянул, чтобы понять, почему я смеюсь, и продолжил:
— Ну да, ну да, именно это я и имел в виду. Бывало, захожу я в прекрасную новую квартиру старого друга и говорю ему: «Эй, какого черта? Что ты хочешь этим сказать? Какого черта ты ходишь на эту свою работу, ты же знаешь, что она смердит, ты знаешь, что ты себя уничтожаешь?» А он, бывало, мне отвечает: «А как же мои жена и дети?» Я говорю: «А это правда, что я слышал, — будто ты навел доносчика на своих старых друзей?» Он быстренько заглатывает очередную рюмку и говорит: «Но, Савл, у меня же есть жена и дети». Господи, да. И вот я ненавижу всех этих жен и деток, и я прав в том, что я их ненавижу. Да, хорошо, смейся, что может быть смешнее, чем мой идеализм — ведь он такой несовременный, такой наивный! Есть кое-что, чего теперь нельзя говорить никому и никогда, во всяком случае очень на то похоже: в самой глубокой глубине своей души ты знаешь, что ты так жить не должен. Так почему же ты так живешь? Нет, так говорить нельзя, ты тут же будешь назван резонером… что толку это говорить, ведь из людей ушел какой-то стержень. В начале года мне надо было отправиться на Кубу и примкнуть к Кастро, и быть убитым.
— Очевидно, не надо было, ты же не поехал.
— Снова на арену выходит детерминизм, несмотря на то что ты салютовала чистой случайности пару минут назад.
— Если тебе действительно хочется, чтобы тебя убили, вокруг не менее дюжины революций, во время которых это могут сделать.
— Я не пригоден для той жизни, которая таким вот образом обустроена для нас. Знаешь что, Анна? Я бы отдал все что угодно, чтобы вернуться в те времена, когда слонялся по улицам с бандой таких же, как и я, подростков-идеалистов, веривших в то, что мы можем все изменить. Это — единственное в моей жизни время, когда я был счастлив. Да, хорошо, я знаю, что ты мне скажешь.
Поэтому я промолчала. Он поднял голову, чтобы на меня посмотреть, и добавил:
— Очевидно, мне нужно это от тебя услышать.
Поэтому я сказала:
— Все американские мужчины смотрят в прошлое и страстно желают вернуться в те времена, когда они жили в компании молодых парней, своих ровесников, до того, как на них начали давить, заставляя их добиваться успеха в жизни и жениться. Всякий раз, когда я встречаю очередного американца, я жду минуты, когда его лицо вдруг озарится светом, — это бывает, когда он начинает вспоминать компанию своих дружков.
— Спасибо, — сказал он мрачно. — Это подводит черту под самым сильным чувством моей жизни и ставит точку.
— Это всеобщая беда. Подо всеми нашими самыми сильными чувствами подводится черта, и так — раз за разом. По какой-то неведомой причине все эти чувства неуместны в наше время. Какая моя самая сильная потребность? Жить с одним-единственным мужчиной, любить и все такое. Я просто создана для этого, талант.
Я услышала, что голос мой, как и его голос, сделался мрачным, за минуту до того, как я поднялась и пошла к телефону.
— Что ты делаешь?
Я набрала номер Молли и сказала:
— Я звоню Молли. Она спросит: «Как твой американец?» А я скажу: «У меня с ним роман». Роман — вот правильное слово. Оно всегда мне нравилось, в нем есть таинственность, манерность! Что ж, она мне скажет: «Это не самый разумный из твоих поступков, правда?» Я с ней соглашусь. И это подведет черту. Поставит точку. Я хочу услышать, как она это скажет.
Я стояла и слушала, как телефон звонит в квартире Молли.
— Я рассуждаю теперь о тех пяти годах — когда я любила мужчину, любившего меня. Я говорю — конечно, в то время я была очень наивна. Такой вот жизненный период. Вот и под этим подвели черту. И точка. Я говорю: потом я стала искать мужчин, которые могли бы причинить мне боль. Мне это было нужно. Жизненный период. Точка. Вот и под этим подвели черту.
Телефон продолжал звонить.
— Какое-то время я была коммунисткой. В целом — ошибка. Однако полезный опыт, а это никогда не помешает. Жизненный период. Под этим тоже подвели черту.
У Молли никто не отвечал, и я положила трубку.
— Ей придется это сказать как-нибудь в другой раз.
— Но это не будет правдой, — возразил Савл.
— Вероятно, нет. Я все равно хочу это услышать.
Пауза. Потом:
