Когда Джордж попытался зажечь сигарету, я заметила, как блестит и дрожит его рука, у него ничего не получилось, и он нетерпеливо отшвырнул сигарету, так и не зажженную, прочь, а потом сказал спокойно:
— Нет, моего внебрачного там нет.
В отеле ударили в гонг, призывая всех на обед.
— Пойдем лучше внутрь, — предложила я.
— Побудь здесь немножко со мной.
Он положил руку мне на плечо, и сквозь платье меня обжег жар его ладони. Гонг прекратил испускать длинные металлические волны звука, и звуки рояля тоже стихли. Воцарилась тишина, и только голубь ворковал в ветвях палисандрового дерева. Джордж положил руку мне на грудь и сказал:
— Анна, я мог бы отправиться с тобой в постель прямо сейчас, а потом — с Марией, это моя черная подруга, а потом я мог бы вечером вернуться к своей жене и переспать с ней, и я был бы совершенно счастлив с каждой из вас. Ты понимаешь это, Анна?
— Нет, — сердито ответила я. А в то же время его рука на моей груди заставляла меня ему верить.
— Не понимаешь? — сказал он иронично. — Нет?
— Нет, — продолжала упорствовать я, обманывая его ради всех женщин на свете и думая о его жене, из-за которой я чувствовала, что когда-нибудь и сама могу оказаться запертой в клетке.
Джордж закрыл глаза. Его черные ресницы были похожи на маленькие радуги, трепетавшие на смуглых щеках. Он проговорил, не открывая глаз:
— Иногда я смотрю на себя со стороны. Джордж Гунслоу, уважаемый гражданин, конечно, несколько эксцентричный с этим его социализмом, но это с лихвой искупается его преданным отношением к престарелым родителям, очаровательной жене и троим ребятишкам. А рядом с собой я вижу отделившуюся от меня огромную гориллу, которая размахивает огромными лапами и ухмыляется. Я вижу гориллу так отчетливо, что меня удивляет, почему никто, кроме меня, ее не видит.
Он убрал руку с моей груди, я наконец смогла дышать ровно и сказала:
— Вилли прав. Ты ничего не можешь изменить, поэтому ты должен прекратить себя мучить.
Его глаза были все еще закрыты. Я и сама не ожидала, что скажу то, что сказала, но его глаза широко распахнулись, и он от меня отпрянул, так что, получается, я прочла его мысли. Я сказала:
— И ты не можешь покончить с собой.
— А почему? — спросил он удивленно.
— По той же причине, по которой ты не можешь взять ребенка к себе. У тебя на попечении девять человек.
— Анна, я задавал себе вопрос: а взял бы я к себе ребенка, если бы у меня на попечении было, скажем, всего двое?
Я не знала, что и ответить. Спустя мгновение Джордж обнял меня и повел сквозь крапиву и кустарник, говоря при этом:
— Пойдем со мной в отель, отгони от меня гориллу.
Теперь, конечно же, я начала терзаться извращенными переживаниями из-за того, что отказала горилле и выступила в роли бесполой сестры, и за обедом я села рядом с Полом, а не рядом с Джорджем. После обеда мы все долго спали, а потом начали пить, в этот раз — довольно рано. Хотя в тот вечер планировалось проведение частной вечеринки, для «объединенных фермеров Машопи и округа», к тому времени, как фермеры и их жены прибыли на своих огромных автомобилях, в танцевальном зале было уже немало танцующих. Там были все мы и еще множество приехавших из города военных летчиков, и за роялем сидел Джонни, а штатный пианист, игравший слабее его в десятки раз, с облегчением отправился в бар. Распорядитель вечера урегулировал ситуацию, поспешно произнеся не очень искреннюю речь насчет того, как все искренне рады мальчикам в голубой военной форме, и все мы продолжали танцевать, и танцевали до тех пор, пока Джонни не устал, что случилось около пяти утра. После этого мы небольшими группками стояли на улице, над нами было ясное холодное небо, покрытое изморозью звезд, а из-за яркого лунного света вокруг нас на земле лежали четкие черные тени. Мы все стояли обнявшись и пели. В живительном воздухе ночи аромат цветов снова стал ясным и прохладным, и они стояли свежие и сильные. Со мной был Пол, мы протанцевали с ним весь вечер. Вилли был с Мэрироуз, он танцевал с ней. А Джимми, который напился очень сильно, спотыкаясь, бродил взад и вперед сам по себе. Он снова где-то порезался, и из маленькой ранки над глазом текла кровь. Так в тот раз завершился первый полный день нашего пребывания в «Машопи», и он задал рисунок протекания всех последовавших за ним дней. На большую «общую» вечеринку на следующий вечер пришли те же люди, и в баре Бутби торговля шла очень бойко, и их повар явно перетрудился, а его жена, по-видимому, успевала бегать на тайные свидания с Джорджем, который оказывал болезненные и бесплодные знаки внимания Мэрироуз.
На второй вечер Стэнли Летт начал ухаживать за рыжеволосой миссис Лэттимор, что привело в итоге… я чуть было не написала «к катастрофе». Это слово здесь смотрелось бы смешно и неуместно. Одним из самых болезненных моментов того времени было то, что ничто не могло стать катастрофой. Все было неправильно, уродливо, пропитано горем и окрашено цинизмом, но ничто не воспринималось как трагедия, и не возникало таких ситуаций, которые могли бы кого-нибудь или что-нибудь изменить. Время от времени случался сполох эмоциональной молнии, он озарял собой ландшафт чужого горя, а потом — потом мы продолжали танцевать. Интрижка Стэнли Летта с миссис Лэттимор всего лишь привела к инциденту, подобные которому, я полагаю, случались с ней за все время замужества далеко не один раз. Ей было около сорока пяти, она была довольно пухленькой женщиной с исключительно изящными руками и стройными ногами. Кожа у нее была белая и нежная, а глаза — огромные, синие, мягкие, туманные нежные, близорукие, почти лиловые, почти фиалковые синие глаза, которые смотрели на жизнь сквозь пелену слез. Правда, в ее случае пелена отчасти была обусловлена чрезмерным потреблением спиртного. Ее муж, здоровенный детина со скверным характером, был коммивояжером, и еще он был упорным и жестоким алкоголиком. Мистер Лэттимор начинал пить сразу же, как только открывался бар, и пил он целый день, упорно достигая все более и более мрачных состояний. В то время как ее алкоголь делал мягкой, вздыхающей, слезливой. Я никогда, ни единого разу, не слышала, чтобы он сказал жене хоть одно слово, в котором не было бы жестокости. Со стороны все выглядело так, будто она этого не замечает, или же давно устала из-за этого расстраиваться. Детей у них не было, но миссис Лэттимор была неразлучна со своей собакой, совершенно восхитительным рыжим сеттером, точно такого же цвета, как ее волосы, с такими же тоскующими и наполненными слезами глазами, как у нее самой. Они подолгу сидели на веранде, рыжеволосая женщина и ее рыжий сеттер с волнистой шерстью, и принимали знаки почтения и угощения в виде напитков от других постояльцев. Эти трое приезжали в отель на каждый уик-энд. И вот Стэнли Летт был ею очарован. Она совсем не задается, сказал он. Она по-настоящему хорошая, сказал он. Во время второй вечеринки Стэнли за ней ухаживал, пока ее муж пил, сидя в баре, до тех самых пор, пока бар не закрылся, после чего мистер Лэттимор перешел к роялю и стоял там, раскачиваясь из стороны в сторону, до тех самых пор, пока Стэнли не дал ему наконец последний, завершающий его сознательное присутствие в жизни стакан и он не отправился, нетвердо ступая, в постель, оставив свою жену танцевать дальше. Казалось, ему было совершенно все равно, чем она занимается. Она проводила время с нами или со Стэнли, который «организовал» для Джонни женщину, жившую на ферме в двух милях от отеля, ее муж был на фронте. Они вчетвером, как они нам не раз говорили, проводили время очень хорошо, и даже прекрасно. Мы танцевали в большом зале; а Джонни играл, а жена фермера, крупная румяная блондинка из Йоханнесбурга, сидела у рояля рядом с ним. Тед временно приостановил битву за спасение души Стэнли Летта. По его собственным словам, в этой битве секс оказался слишком сильным противником. Весь тот долгий уик-энд — а он продолжался почти неделю — мы пили и танцевали, и в ушах у нас непрерывно звучала музыка, слетавшая из-под пальцев Джонни.
