На прошлой неделе Молли зашла ко мне в полночь, чтобы рассказать, что среди членов партии распространили анкету, содержащую вопросы об их личной истории пребывания в партийных рядах, и там был раздел, где всех просили подробно изложить свои «сомнения и колебания». Молли сказала, что она начала заполнять этот раздел, считая, что ограничится несколькими предложениями, но обнаружила, что пишет «целую диссертацию — десятки чертовых страниц». Было похоже, что она сердится на себя.
— Мне что, нужна исповедальня? В любом случае, раз уж я это написала, я собираюсь это им отправить.
Я сказала ей, что она сошла с ума. Я сказала:
— Предположим, Коммунистическая партия Великобритании когда-нибудь все-таки придет к власти, и этот документ будет храниться в их архивах, и если им понадобятся улики, чтобы тебя повесить, — то вот, они уже есть — причем в тысячи раз больше, чем надо.
Она мне улыбнулась уголками рта, улыбнулась кисловато, как она всегда это делала, когда я говорила ей такого рода вещи. Молли никак нельзя назвать невинным коммунистом. Она сказала:
— Ты очень цинична.
Я ответила:
— Ты знаешь, что это правда. Или может ею стать.
Она поинтересовалась:
— Если ты так думаешь, то как ты можешь собираться вступить в партию?
Я сказала:
— А как ты можешь оставаться в партии, если ты и сама так думаешь?
Молли снова улыбнулась, но уже не кисло, а иронично, и кивнула. Потом она немного посидела молча, покурила.
— Все это очень странно, Анна, верно ведь?
А утром она сказала:
— Я последовала твоему совету, я все это порвала.
В тот же самый день мне позвонил товарищ Джон: он слышал, что я вступаю в партию, и поэтому товарищ Билл, который отвечает за культуру, хотел бы провести со мной собеседование.
— Конечно, если тебе не хочется, ты можешь с ним и не встречаться, — добавил Джон поспешно, — но он сказал, что ему было бы интересно познакомиться с первым со времен начала холодной войны интеллектуалом, который решил вступить в партию.
Это прозвучало настолько сардонически, что мне понравилось, и я сказала, что приду на встречу с товарищем Биллом. Хотя на самом деле я еще не приняла окончательного решения относительно вступления в партию. Одна из причин не вступать — я ненавижу связываться с тем (а это может быть что угодно), что, с моей точки зрения, достойно презрения. Другая причина — мое отношение к коммунизму таково, что я никогда не смогу поделиться тем, что я на самом деле думаю, ни с одним из товарищей. Казалось бы, этот аргумент должен иметь решающее значение? А тем не менее, похоже, это не так, потому что, невзирая на то, что на протяжении многих месяцев я говорила себе, что никак не могу примкнуть к организации, которую считаю бесчестной, я снова и снова ловлю себя на том, что почти окончательно приняла решение вступить в партию. И всегда при одних и тех же обстоятельствах, — это обстоятельства двух типов. Во-первых, это происходит всегда, стоит мне только пообщаться, при каком-либо стечении обстоятельств, с писателями, издателями и так далее — словом, соприкоснуться с литературным миром. Это мир настолько жеманный, барышнево-бабский, настолько классово повязанный, или, если я сталкиваюсь с его коммерческой стороной, настолько вопиюще вульгарный, что любое с ним соприкосновение заставляет меня задуматься о вступлении в партию. Во-вторых, это происходит, когда я вижу полную жизнелюбия и энтузиазма Молли, которая на всех парах несется что-нибудь организовывать, или же когда я поднимаюсь по лестнице и слышу доносящиеся с кухни голоса, — и я вхожу. Дружелюбная атмосфера, общение людей, вместе работающих на общее благо. Но этого все же недостаточно. Завтра я встречусь с этим их товарищем Биллом и скажу ему, что по своей натуре я «попутчик», и вступать не стану.
Следующий день.
Собеседование на Кинг-стрит, скопление крошечных офисов за фасадом из бронированного стекла. Почему-то я раньше никогда не замечала этого места, хотя неоднократно проходила мимо. Бронированное стекло вызвало во мне двоякие чувства. С одной стороны — ощущение страха; мир насилия. С другой — защищенности: необходимость защищать организацию, в которую люди бросают камнями. Поднимаясь по узкой лестнице, я думала о первом ощущении: сколько людей примкнули к КП Великобритании из-за того, что в Англии трудно прочувствовать реалии власти, насилия? Может, КП служит для них воплощением реалий обнаженной власти, которые у нас обычно стыдливо прикрываются покровами?
Товарищ Билл оказался совсем юным, евреем, очкариком, умным, из рабочих. Он отнесся ко мне подозрительно, говорил холодно, отрывисто, в голосе звенело презрение. Мне показалось интересным, что в ответ на его презрение, в котором он не отдавал себе отчета, я почувствовала, что во мне зарождается потребность извиняться, почти потребность заикаться. Собеседование оказалось очень эффективным; товарища Билла предупредили, что я готова вступить, и, хотя я пришла сказать ему, что я вступать не буду, я обнаружила, что принимаю ситуацию. Я почувствовала (может быть, из-за его презрительного отношения), что, ну да, он прав, они делают всю работу, а я просто сижу и все, что я делаю, так это вибрирую от угрызений совести. (Хотя, разумеется, я не думаю, что он прав.) Когда я собралась уходить, товарищ Билл ни с того ни с сего вдруг заявил:
— Полагаю, через пять лет вы будете писать статьи для капиталистической прессы, выставляя нас в виде монстров, точно так, как это делают все остальные.
Под «всеми остальными» он, конечно, подразумевал интеллектуалов. Потому что в партии существует миф, что именно интеллектуалы приходят и уходят, в то время как правда заключается в том, что текучесть партийных кадров совершенно одинакова во всех слоях и классах. Я рассердилась. А еще, и это меня обезоружило, я обиделась. Я сказала ему:
— Хорошо, что я человек в этих делах опытный. Будь я свежим рекрутом, ваше отношение могло бы меня сильно разочаровать.
Он посмотрел на меня пронизывающим, холодным, долгим взглядом, который говорил: «Ну, разумеется, я бы не позволил себе подобного замечания, не будь вы человеком опытным». Это и порадовало меня (я снова, так сказать, была принята в стаю, мне уже полагалось участвовать в искусных ироничных перестрелках и прочих сложных виражах, доступных лишь для посвященных), и в то же время я неожиданно почувствовала себя опустошенной. Я так давно не окуналась в эту атмосферу, что уже, конечно, позабыла, какой напряженный, саркастический, оборонительный дух царит во внутренних кругах. Но в те мгновения, когда мне хотелось вступить в партию, я полностью отдавала себе отчет в том, что собой представляют эти внутренние круги. Все коммунисты, которых я знаю, — я имею в виду тех, которые наделены хоть каким-то умом, относятся к Центру одинаково, — они считают, что партию оседлала группа мертвых бюрократов, которые ею управляют, и что настоящая работа ведется вопреки существованию центра. Например, вот что сказал товарищ Джон, когда я впервые призналась ему, что, возможно, вступлю в партию:
