— Вы сошли с ума. Они презирают и ненавидят писателей, которые вступают в партию. Они уважают только тех, которые не вступают.
«Они» означало Центр. Конечно, это было шуткой, но весьма характерной. В метро я читала вечернюю газету. Нападки на Советский Союз. То, что там говорилось, показалось мне вполне похожим на правду, но сам тон — недобрый, торжествующий, злорадный — был тошнотворен, и я порадовалась, что вступила в партию. Пошла домой, чтобы пообщаться с Молли. Ее не было, и я провела несколько унылых часов, недоумевая, почему я вступила в партию. Она пришла, я ей все рассказала и заметила:
— Смешно, я собиралась сказать, что вступать не буду, а сама вступила.
Она слегка улыбнулась той самой кисловатой улыбочкой (а улыбочка эта предназначена только для разговоров о политике и никогда ни о чем другом, в характере Молли нет ничего кислого):
— Я тоже вступила против своей воли.
Никогда раньше она даже не намекала на что-либо подобное, она всегда была чрезвычайно лояльна; поэтому, думаю, на лице моем отразилось немалое удивление. Молли добавила:
— Ну, теперь, когда ты уже внутри, я могу тебе это сказать.
Имея в виду, что человеку стороннему правды знать не следовало.
— Я была близка к партийным кругам так долго, что…
Но даже сейчас Молли не могла откровенно закончить фразу, сказав: «что я знала слишком много, чтобы хотеть вступить». Вместо этого она улыбнулась или, скорее, как-то криво усмехнулась.
— Я начала работать в той миротворческой штуке, потому что я в это верила. Все остальные там были членами партии. И однажды эта сука Элен спросила, почему я до сих пор не в партии. Я ответила как-то легкомысленно, — это было ошибкой, она разозлилась. Через пару дней Элен сказала мне, что ходят слухи, будто я не в партии потому, что я агент. Думаю, это она сама пустила такой слух. Вообще-то смешно: ведь очевидно, что, будь я и правда агентом, я бы как раз вступила в партию, — но я была так расстроена, что пошла и поставила свою подпись там, где было нужно…
Молли сидела, курила, вид у нее был несчастный. Потом она сказала:
— Все это очень странно, верно ведь?
И пошла спать.
5 февр., 1950
Как я и предвидела, политические дискуссии, в ходе которых я могу сказать то, что действительно думаю, случаются у меня только с теми людьми, которые состояли в партии, а потом вышли из ее рядов. Они относятся ко мне откровенно снисходительно: легкое помрачение ума, я вступила в партию.
19 августа, 1951
Обедала с Джоном, впервые с тех пор, как вступила в партию. Начала говорить так, как я это делаю со своими друзьями — бывшими партийцами: откровенное признание того, что происходит в Советском Союзе. Джон тут же автоматически начал защищать Советский Союз, очень противно. При этом тем же вечером ужинала с Джойс, из кругов «Нью стейтсмэн», и она начала резко критиковать СССР. В ту же секунду я обнаружила, что разыгрываю сцену под названием «автоматическая защита Советского Союза», ту самую, которую я ненавижу в исполнении других людей. Джойс стояла на своем; и я стояла на своем. С ее точки зрения, она находилась в обществе коммунистки, а потому прибегла к определенным клише. Я отвечала ей тем же. Мы дважды пытались все это прекратить, начать разговор на другом уровне, не получилось — в воздухе звенела враждебность. Вечером ко мне заглянул Майкл, я рассказала ему об инциденте с Джойс. Сказала, что, хоть мы с ней и старые друзья, возможно, мы больше никогда не увидимся. Хотя мои взгляды ни в чем не изменились, я, став членом партии, сделалась для Джойс воплощением чего-то, к чему она была обязана иметь определенное отношение. И я тоже реагировала соответствующим образом. На что Майкл сказал:
— Ну, а ты чего хотела?
Он говорил со мной, пребывая в роли восточноевропейского ссыльного, бывшего революционера, закаленного подлинным опытом политической борьбы, и обращаясь ко мне в моем амплуа «политически невинной». И я отвечала ему, пребывая в этом амплуа, выдавая всяческие либеральные глупости. Все это поразительно — роли, которые мы играем, и как мы играем эти роли.
15 сент., 1951
Дело Джека Бриггса. Журналист «Таймс». Ушел из «Таймс» с началом войны. Тогда был вне политики. Во время войны работал на британскую разведку. Именно тогда на Бриггса оказали влияние коммунисты, которые встречались на его пути, он начал стабильно двигаться влево. После войны отказался от нескольких высокооплачиваемых должностей в консервативных изданиях, работал за маленькую зарплату в левой газете. Или в притворявшейся левой; потому что, когда он захотел написать статью о Китае, этот столп левых, Рекс, создал такие условия, что Джеку пришлось уволиться. И он остался без средств к существованию. И вот в это время, когда в газетном мире его считают коммунистом и, соответственно, никуда не принимают на работу, его имя всплывает в Венгрии, на судебном процессе, где он фигурирует как британский агент, ведущий подрывную работу против коммунизма. Случайно его встретила, пребывает в мрачной депрессии, — в партии и в околопартийных кругах шепчутся, что Бриггс «капиталистический шпион» и всегда им был. Друзья относятся к нему с подозрением. На собрании группы писателей мы это обсудили, решили обратиться к Биллу, чтобы положить конец этой отвратительной кампании. Мы с Джоном пошли к Биллу, сказали, что это явная ложь и что Джек Бриггс никогда не был и не мог быть агентом, потребовали, чтобы он сделал что-нибудь. Билл — любезный, приятный. Сказал, что «наведет справки» и даст нам знать. Мы промолчали насчет «справок», знали, что это означает обсуждение в партийных кругах «этажом выше». От Билла — ни звука. Шла неделя за неделей. Мы снова отправились к Биллу. Чрезвычайно любезен. Сказал, что ничего не может сделать. Почему не может? «Видите ли, в делах такого рода, когда могут быть сомнения…» Мы с Джоном разозлились, потребовали от Билла, чтобы он ответил: допускает ли лично он вероятность того, что Джек мог когда-то быть агентом. Билл заколебался, пустился в долгие, откровенно неискренние умствования на тему, что всегда есть вероятность, что кто угодно может оказаться агентом, «включая меня самого». И все это улыбаясь ослепительно и дружелюбно. Мы с Джоном ушли — подавленные, злые, в том числе — на самих себя. Мы встречались с Джеком Бриггсом лично, сочли, что это сделать необходимо, и настояли, чтобы и другие с ним пообщались. Но слухи и злобные сплетни не прекращались. Джек Бриггс — в жестокой депрессии, а также в полной изоляции — и слева, и справа. Что усугубило иронию происходящего, так это то, что через три месяца после его скандала по поводу статьи о Китае, о которой Рекс сказал, что она была «коммунистической по своему тону», респектабельные газеты начали публиковать статьи, написанные в точно таком же тоне, и тут Рекс, отважный мужчина, решил, что самое время опубликовать статью о Китае. Он предложил Джеку Бриггсу написать эту статью. Джек, пребывающий в замкнутом и горьком настроении, отказался.
В наше время этот сюжет, с более или менее мелодраматичными вариациями, типичен для любого интеллектуала-коммуниста или человека, близкого к коммунистам.
