Отнюдь не собираясь увольнять Эллу, Патриция, напротив, постепенно начала относиться к ней с тем же томительным и ностальгическим уважением, которое она питала к глянцевому журналу, из которого ей пришлось уйти. Она любила мимоходом обронить, что на нее работает кое-кто из «интеллектуалов» — кое-кто, чьи рассказы публиковались в «интеллектуальных изданиях».
И у нее было гораздо более теплое, более человечное, чем у доктора Веста, отношение к приходившим в редакцию письмам.
Сейчас она вступилась за Эллу, сказав:
— Я согласна с Эллой. Всякий раз, когда я вижу ту дозу человеческих страданий, которая поступает к ней еженедельно в виде писем и с которой ей надо как-то справляться, я не понимаю, как ей это удается. Это действует на меня настолько тягостно, что я даже не могу есть. А, поверьте мне, когда я теряю аппетит, тут уж никому не до смеха.
И тогда все рассмеялись, а Элла благодарно улыбнулась Патриции. А та кивнула ей в ответ, словно говоря: «Все в порядке, мы и не думали тебя критиковать».
И тогда возобновилась общая беседа, и Элла смогла спокойно осмотреться. Гостиная была большой. Здесь снесли стену. В других, точно таких же, маленьких домиках на этой улице на первом этаже было по две крошечные комнатки: одна служила кухней, где всегда было много народу и в которой зачастую и спали тоже, а другая была общей комнатой, где люди собирались пообщаться. А эта комната занимала весь первый этаж дома; на второй этаж, к спальням, вела лестница. Комната была яркой, в ней было представлено много разных цветов — резко очерченных пятен, контрастирующих друг с другом: зеленое, ярко-розовое, желтое. У миссис Вест не было вкуса, и комната ей не удалась. «Через пять лет, — подумала Элла, — дома на этой улице будут выкрашены в чистые и яркие цвета, а занавески и диванные подушки будут подбираться в тон. Мы настойчиво толкаем их на эту ступень развития вкуса, например в журнале „Женщины дома“. А эта комната станет — какой? Думаю, такой, как будет модно завтра… но мне, пожалуй следует держаться более открыто, это же, в конце концов, вечеринка…»
Оглядевшись еще раз, Элла поняла, что это не вечеринка, а совокупность людей, которые собрались вместе, потому что Весты сказали: «Пора бы нам уже кого-нибудь пригласить», и люди пошли, говоря себе: «Думаю, уже пора сходить к Вестам».
«Лучше бы я сюда не приходила, — подумала Элла, — а ведь еще предстоит весь этот долгий путь обратно, домой». В этот момент какой-то мужчина, сидевший от нее далеко, встал, пересек комнату и сел рядом. В первый момент Элла успела рассмотреть только молодое худощавое лицо и довольно ироничную, нервически критическую улыбочку, в которой, когда он говорил, представляясь ей (его зовут Пол Тэннер, он врач), вдруг проступило что-то нежное и теплое, словно бы против его воли, или же неосознанно. Элла обнаружила, что улыбается ему в ответ, откликаясь на эти проблески тепла, и тогда она посмотрела на собеседника более внимательно. Конечно, она ошиблась: он не был так молод, как ей вначале показалось. Довольно жесткие черные волосы уже редеют на макушке, очень белая, слегка веснушчатая кожа возле глаз иссечена морщинами. А глаза — глаза голубые, глубокие, красивые; взгляд — и воинственный, и серьезный, с проглядывающей в нем по временам неуверенностью. «Лицо нервного человека», — решила Элла и заметила, что когда он говорит, то напрягается всем телом; а говорил он хорошо, но не то чтобы непринужденно. Эта его неуверенность в себе, эта некоторая преднамеренность его слов и движений заставили ее внутренне отстраниться, хотя всего мгновение назад она внутренне потянулась к этому человеку, отзываясь на непроизвольное тепло его улыбки.
Таково было ее первое впечатление о человеке, которого Элле предстояло полюбить столь глубоко и столь сильно. Впоследствии Пол будет частенько сокрушаться, отчасти — шутя, отчасти — с неподдельной горечью: «Начать с того, что ты меня не полюбила сразу. Ты должна была полюбить меня с первого взгляда. Если бы хоть раз в моей жизни женщина взглянула бы на меня и сразу же влюбилась бы, но нет, такого не бывает». А еще позже он разовьет эту тему еще глубже, и теперь уже в осознанно юмористическом ключе: «Зеркало души — лицо. Как может мужчина доверять женщине, которая полюбила его только после того, как у них случилась физическая близость? Ты полюбила вовсе не меня». И он будет комично, но не без горечи посмеиваться, когда Элла, в ответ на эти его слова, станет восклицать: «Но как ты можешь отделять физическую любовь от всего остального? Это же бессмысленно».
Ее внимание от него ускользало. Элла понимала, что начинает проявлять признаки нетерпения и что ее собеседник это замечает. А также и то, что ему это не нравится: его к ней влекло. На его лице слишком явственно читалось напряженное желание удержать ее; Элла чувствовала, что где-то в глубине всего этого таится чувство гордости, его сексуальной гордости, которая будет задета, если она не отзовется на его импульс, и от этого ей внезапно захотелось от него отделаться, сбежать. Все эти, слишком внезапно и слишком сильно нахлынувшие чувства, чувства противоречивые, моментально лишившие ее покоя, навели Эллу на воспоминания о ее муже Джордже. Она вышла замуж за Джорджа почти что от изнеможения, после того как он яростно ухаживал за нею целый год. Она знала, что ей не следует выходить за него замуж. И все же она это сделала; ей не хватило силы воли для того, чтобы с ним порвать. Вскоре после того, как они поженились, Джордж начал вызывать в ней чувство сексуального отторжения; и это чувство невозможно было ни подавить, ни спрятать от него. Это лишь удвоило его страстное к ней влечение, что в свою очередь только увеличило ее к нему неприязнь, — казалось даже, что Джордж находит какое-то острое и сладостное удовлетворение в ее физическом отвращении к нему. Очевидным образом они оказались в каком-то безнадежном психологическом тупике. Затем, чтобы задеть жену и вызвать ее ревность, Джордж переспал с другой женщиной и рассказ ей об этом. Элла нашла в себе запоздалое мужество, которого ей не хватало раньше, для того, чтобы с ним порвать: требуя развода, она основывалась на том, и это было бесчестно, это было подсказано отчаянием, что он ей изменил. Это шло вразрез с ее моральным кодексом, и то, что она использовала общепринятую аргументацию, бесконечно повторяя, потому что она была трусихой, что требует развода из-за факта его супружеской неверности, породило в Элле чувство презрения к самой себе. Последние несколько недель, проведенных с Джорджем, превратились в настоящий кошмар, состоявший из презрения к себе и истерии, пока она все-таки не покинула его дом, чтобы положить всему этому конец, чтобы установить дистанцию между нею и тем мужчиной, который ее душил, подавлял, порабощал и, судя по всему, полностью лишал воли. Позже Джордж женился на той женщине, которую он использовал, чтобы вернуть себе Эллу. К немалому облегчению последней.
У нее развилась привычка в состоянии депрессии бесконечно ворошить воспоминания о своем браке, тревожно анализировать собственное в нем поведение. Она пришла ко многим изощренным психологическим умозаключениям; в воспоминаниях она очернила и себя, и своего бывшего мужа; она чувствовала, что весь прожитый в браке опыт изнурил и обесчестил ее и, что того хуже, она испытывает тайные опасения, что она, возможно, в силу каких-то собственных изъянов, обречена на некое неизбежное повторение того же самого опыта с другим мужчиной.
