Тем временем Элла проживала период глубокой депрессии; и окружавшее ее с самого отъезда Пола темное облако уже полностью ее поглотило. Она думала о жене Пола: она, должно быть, чувствовала то же самое, это полнейшее отторжение, когда Пол утратил к ней всякий интерес. Что ж, по крайней мере у нее, Эллы, имелось одно преимущество: она была слишком глупа, чтобы понять, что Пол закрутил со Стефанией роман. Но может быть, и Мюриэл предпочитала быть глупой, может быть, она предпочитала верить, что муж все ночи напролет работает в больнице?
Элле приснился сон, тревожный и неприятный. Она оказалась в маленьком и безобразном домике, где ни одна из комнатушек не была похожа на все остальные. Она была женою Пола, и только усилием воли ей удавалось удержать их домик от распада, домик готов был разлететься, рассыпаться на части, потому что все комнаты между собой конфликтовали. Она решила, что ей следует обставить заново весь дом, в едином стиле, в своем вкусе. Но стоило ей только повесить занавески или перекрасить стены, как тут же возникала комната Мюриэл, и в неизменном виде. Элла в этом доме жила как призрак, и постепенно она стала понимать, что дом каким-то образом способен выстоять и будет он стоять, пока в нем обитает дух Мюриэл, и именно благодаря тому, что каждая из комнат не похожа на другую, все — в разном стиле, из разных направлений и эпох. И Элла увидела себя: она стоит на кухне, рука лежит на стопке журналов «Женщины дома»; она — «весьма сексуальная штучка» (она так и слышала, как доктор Вест произносит эти слова), на ней яркая юбка в обтяжку и сильно облегающий джемпер, и у нее очень модная стрижка. И Элла осознала, что Мюриэл там все же нет, она уехала в Нигерию, чтоб быть там вместе с Полом, а Элла осталась в этом доме ждать, ждать Пола, пока он не вернется.
Когда Элла пробудилась от этого сна, она плакала. Ей пришло в голову, первый раз за все время, что той женщиной, от которой Полу необходимо было отделиться, из-за которой он уехал в Нигерию, потому что ему надо было любой ценой расстаться с ней, той женщиной была она сама. Она была той «взбалмошной особой».
И еще она поняла, что доктор Вест заговорил об этом с нею неслучайно, возможно, к разговору его подтолкнула какая-нибудь фраза Пола из того письма; это было предупреждением от приличного и респектабельного мира доктора Веста, вставшего на защиту одного из своих обитателей. Предупреждением ей, Элле.
Как ни странно, силы этого потрясения оказалось достаточно для того, чтобы, по крайней мере на время, разрушить власть депрессии, которая держала ее в своих объятиях вот уже многие месяцы. Ее настроение резко сменилось: в ней появились горечь и злость, она стала вести себя вызывающе и открыто. Она сказала Джулии, что Пол ее «бросил» и что она не понимала этого раньше, а значит, была полной дурой (и молчание Джулии ей подсказало, что та была с ней полностью согласна). Она сказала, что не собирается сидеть на месте и лить слезы до бесконечности.
Не понимая, что она подсознательно собиралась это сделать, Элла вдруг пошла и накупила себе новой одежды. Купленные вещи не принадлежали к разряду тех «сексуальных» нарядов, в которые ее пытался облачить Пол, но они отличались от всего того, что она носила раньше, и они идеально подходили к ее новому самоощущению; а стала она небрежной, безразличной и довольно жесткой, или, во всяком случае, так ей казалось. Еще она подстриглась, так что теперь ее маленькое заостренное личико обрамляла мягкая соблазнительная волна пышных волос. И она решила уехать из дома Джулии. Дом Джулии был тем местом, где она жила с Полом, и она больше не могла в нем находиться.
Действуя решительно, хладнокровно и практично, Элла быстро подыскала себе другую квартиру и в нее вселилась. Квартира была большой, слишком большой для нее и ребенка. Только после того, как она переехала, Элла поняла, что оставшееся незаполненным после переезда пространство предназначалось для мужчины. На самом деле — для Пола, потому что она все еще продолжала жить так, будто однажды он к ней вернется.
Потом она услышала новость, и произошло это совершенно случайно, что Пол приехал в Англию в отпуск и что приехал он уже две недели назад. Вечером того дня, когда Элла это узнала, она, почти что против своей воли, нарядилась, накрасилась, тщательно уложила волосы и встала у окна, выглядывая на улицу и поджидая Пола. Было уже далеко за полночь, а она все ждала, думая так: «Он запросто может задержаться в больнице допоздна, я не должна рано ложиться, а то он увидит, что свет не горит, и не зайдет ко мне, потому что побоится меня разбудить».
Так она и стояла у окна, ночь за ночью. Временами она как бы видела себя со стороны, и она себе говорила: «Это безумие. Вот что значит впасть в безумие. Впасть в безумие означает знать, что ты ведешь себя абсурдно, и быть не в силах остановиться. Потому что я знаю, что Пол не придет». И все равно, она продолжала наряжаться и продолжала часами стоять у окна и ждать, каждый вечер, каждую ночь. И, стоя там и глядя на себя со стороны, она видела, как нынешнее ее безумие проистекало из того безумия, когда она отказывалась понимать, насколько неизбежным был конец их отношений, и она видела свою наивность, которая принесла ей столько счастья. Да, ее глупая вера, наивность и доверие вполне логично привели к тому, что вот теперь она стояла у окна и что она ждала мужчину, который, она знала это точно, никогда к ней больше не придет.
Спустя несколько недель Элла узнала от доктора Веста, который сказал ей это как бы между делом, но с каким-то скрытым и недобрым торжеством, что Пол уехал снова в Африку.
— Его жена с ним не поехала, — добавил доктор Вест. — Она не хочет отрываться от корней. И, судя по всему, вполне довольна своей жизнью здесь.
Проблема этой истории заключается в том, что она написана в терминах анализа законов распада отношений Пола и Эллы. Я не вижу другого способа ее написать. Стоит только прожить нечто, как это нечто тут же превращается в показательный пример, в схему. Показательным в любовном романе, даже в том, который продлился пять лет и по близости отношений был равен браку, является то, как он закончился. Вот почему все это — неправда. Потому что в процессе проживания всего этого человек воспринимает это совершенно иначе.
Допустим, я бы решила написать это так: два полных дня, описанных в мельчайших подробностях, один — в начале романа, другой — перед самым его завершением? Нет, не получится, потому что я буду инстинктивно выделять и подчеркивать те обстоятельства, которые в конце концов разрушат любовные отношения. И именно они придают всему повествованию форму. В противном случае это было бы просто хаосом, потому что два этих дня, разделенные временным отрезком протяженностью во многие месяцы, не были бы омрачены никакой тенью, они являли ли бы собой описание простого бездумного счастья, да парочки дисгармоничных моментов — которые на деле были предзнаменованиями приближающегося краха, но которые в то время так не воспринимались, — эти моменты утонули в ощущении счастья.
Литература — это анализ того, что уже произошло.
Форма того, другого, отрывка, повествующего о событиях в Машопи, это — ностальгия. В этом отрывке, о Поле и Элле, ностальгии нет, и его форма — это разновидность боли.
