— А что же тогда такое — одинаковые люди? — спросил он, автоматически впрыскивая в свой голос иронию, — переходя на свою наигранно медлительную, защитную, ироничную манеру говорения.
Я почувствовала, что холодею, застываю; я подумала, может, это ничего и не значит, но я продолжала стоять на своем, и я сказала:
— Но конечно же, это должно что-то значить — быть людьми одной породы?
Тогда он сказал:
— Пойдем в постель.
В постели он положил руку мне на грудь, я почувствовала к нему просто физическое отвращение и сказала:
— Что толку? Мы не подходим друг другу и никогда не подходили.
И мы заснули. Под утро молодые муж и жена из соседнего номера занялись любовью. В той гостинице стены были настолько тонкими, что нам было все слышно. Пока я их слушала, я почувствовала себя очень несчастной; никогда в жизни я не была такой несчастной. Макс проснулся и спросил:
— В чем дело?
Я сказала:
— Видишь, счастье возможно, мы оба должны в это верить.
Было очень жарко. Вставало солнце, пара за стеной смеялась. Солнце выкрасило стену в едва различимый теплый розовый тон. Макс лежал рядом со мной, его тело было горячим и несчастным. Пели птицы, очень громко, а потом солнце стало слишком жарким и заставило их смолкнуть. Резко. Они только что пронзительно, весело и невпопад щебетали, и вдруг внезапно наступила тишина. Муж и жена за стеной болтали, смеялись, потом проснулся и заплакал их ребенок. Макс сказал:
— Может, нам следует завести ребенка?
Я сказала:
— Ты хочешь сказать, ребенок нас сблизит?
Я произнесла это раздраженно, и сама себя тут же за это возненавидела; но его сентиментальность действовала мне на нервы. У Макса сделался упрямый вид, и он повторил:
— Нам следует завести ребенка.
И тогда я неожиданно подумала: «А почему бы и нет? Мы еще несколько месяцев не сможем уехать из колонии. У нас нет денег. Что ж, родим ребенка, — я всегда живу так, словно что-то чудесное возникнет прямо из воздуха когда-то в будущем. Так пусть что-нибудь произойдет прямо сейчас…» — и я к нему повернулась, и мы стали заниматься любовью. В то утро была зачата Дженет. На следующей неделе мы зарегистрировали свой брак. Через год мы расстались. Но этому мужчине так и не удалось хоть самую малость затронуть мои чувства, он так никогда и не стал для меня близким человеком. Но есть же Дженет… Думаю, мне надо сходить к психоаналитику.
10 января, 1950
Сегодня виделась с миссис Маркс. После положенной вступительной части она спросила:
— Почему вы здесь?
Я сказала:
— Потому что у меня в жизни не раз случался такой опыт, который должен был бы меня затронуть, но этого не происходило.
Она ждала продолжения, поэтому я пояснила:
— Например, сын моей подруги Молли, — на прошлой неделе он принял решение отказаться от воинской службы в связи со своими убеждениями, но он точно так же мог принять и противоположное решение. Именно это я замечаю и за собой.
— Что?
— Я наблюдаю за людьми: они решают стать тем или этим. Но это напоминает какой-то танец: они могли бы точно так же делать что-то противоположное тому, что они делают, с той же степенью убежденности.
Она поколебалась, потом спросила:
— Вы написали роман?
— Да.
— Вы пишете еще один?
— Нет, я никогда не стану писать еще один.
Она кивнула. Я уже знала этот характерный кивок и поэтому пояснила:
— Я здесь не потому, что я переживаю писательский ступор.
Она снова кивнула, и я сказала:
— Вам придется в это поверить, если…
Мое замешательство выглядело странно, и оно было агрессивным, и я улыбнулась, чувствуя, что и улыбка у меня выходит агрессивная, и сказала:
— …если мы хотим поладить.
Она улыбнулась, сухо. Потом:
— А почему вы не хотите написать еще одну книгу?
— Потому что я больше не верю в искусство.
— Так вы не верите в искусство? — тщательно выговаривая каждое слово и словно протягивая их мне, чтобы я могла полюбоваться каждым по отдельности.
— Нет.
— Вот как.
14 янв., 1950
Я часто вижу сны. Сон: я в концертном зале. В зале — люди, похожие на кукол, в вечерних платьях. Рояль. Я — одета в эдвардианском стиле, в нелепом атласе, с удавкой жемчуга на шее, как у королевы Мэри. Я сижу за роялем. Я не могу извлечь из инструмента ни звука, я не умею. А публика все ждет и ждет. Сон стилизован, он напоминает сцену из спектакля или старинную иллюстрацию. Я рассказываю его миссис Маркс, и она спрашивает:
— О чем этот сон?
Я отвечаю:
— Об отсутствии чувства.
Уголки ее рта складываются в едва заметную, но мудрую улыбку. Эта улыбка сопутствует всем нашим встречам и управляет ходом разговора. Как дирижерская палочка. Сон: военное время, Центральная Африка. Дешевый дансинг. Все пьяны, танцуют так, что это больше похоже на секс, а не на танцы. Я стою в сторонке и жду. Ко мне подходит мужчина, весь гладкий и прилизанный, похожий на куклу. Я узнаю Макса. (Но он какой-то литературный, с чертами Вилли, описанного в моих тетрадях.) Я иду в его объятия, иду как кукла, застываю и не могу пошевелиться. Сон опять гротескный. Он похож на карикатуру. Миссис Маркс спрашивает:
— О чем этот сон?
— Все о том же, об отсутствии чувства. С Максом я была фригидна.
— Так вы боитесь фригидности?
— Нет, потому что он — единственный мужчина, с которым я была фригидна.
Она кивает. Внезапно я чувствую тревогу: неужели я снова могу стать фригидной?
19 янв., 1950
Сегодня утром я была в своей комнате, под самой крышей. За стеной плакал ребенок. Это напомнило мне тот гостиничный номер в Африке, где ребенок за стеной будил нас по утрам своим плачем, а потом его кормили, и он начинал курлыкать, издавать радостные журчащие звуки, а его родители тем временем занимались любовью. Дженет играла на полу в кубики. Вчера вечером мне позвонил Майкл и пригласил меня покататься с ним на машине, а я ответила, что не могу, потому что Молли не будет дома и мне не с кем оставить Дженет. Он сказал, иронично:
— Что же, ясное дело — материнские хлопоты неизмеримо выше встреч с любовниками.
Его холодная ирония настроила меня против него. А сегодня утром на меня нахлынуло чувство повторяемости всего происходящего, — за стеной плачет ребенок, моя враждебность по отношению к Майклу. (Воспоминания о враждебности по отношению к Максу.) А потом — ощущение нереальности происходящего, я не могла вспомнить, где я — здесь, в Лондоне, или там, в Африке, в том, другом, доме, где плакал ребенок за стеной. Дженет, продолжая сидеть на полу, взглянула наверх, на меня, и сказала:
