Здесь миссис Маркс улыбнулась.
— Эта женщина с какой-то яркой стерилизованной улыбкой мне сообщила, что для нее ее сны давно уже важнее, чем ее жизнь, и более реальны для нее, чем то, что происходит наяву днем с ее ребенком, с ее мужем.
Миссис Маркс улыбнулась, а я продолжила:
— Да, я знаю, что вы хотите сказать. И это правда, — она призналась мне, что когда-то считала, что она — писательница. Но дело в том, что я никогда и нигде не встречала человека, который, независимо от сословия, цвета кожи или мировоззрения, не считал бы на каком-то этапе своей жизни, что он — писатель, художник, танцор или еще кто-нибудь в этом роде. И может быть, этот факт представляет больший интерес, чем все то, вместе взятое, что мы обсуждали в этой комнате. Ведь лет сто назад большинству людей и в голову не приходило, что они непременно должны быть художниками, творцами. Они признавали и принимали то место в жизни, на которое Господу Богу было угодно их поместить. И — разве не вызывает некоторую тревогу то обстоятельство, что мой сон приносит мне больше переживаний, радости, удовлетворения, чем все, что происходит со мной, когда я бодрствую? Я не хочу превратиться в ту американку.
Молчание, ее направляющая улыбка.
— Да, знаю, вы хотите, чтобы я сказала, что весь мой творческий потенциал реализуется в сновидениях.
— Ну а разве это неправда?
— Миссис Маркс, хочу вас спросить: а не могли бы мы какое-то время игнорировать мои сновидения?
Она сухо говорит:
— Вы приходите ко мне, психоаналитику, и спрашиваете, не можем ли мы игнорировать ваши сновидения?
— Нет ли хотя бы вероятности того, что мои столь упоительные сны — это бегство от чувств?
Она сидит тихо, думает. О да, она очень умная, она — старая мудрая женщина. Она делает мне знак рукой, прося меня соблюдать тишину, пока она обдумывает, целесообразно ли то, о чем я прошу. А я тем временем разглядываю комнату, в которой мы сидим. Комната узкая и длинная, с высоким потолком, цвета и звуки в ней — приглушенные. Везде стоят цветы. Стены покрыты репродукциями всемирно известных шедевров, есть и скульптура. Комната выглядит почти как художественная галерея. У этой комнаты высокое предназначение. Мне в ней приятно находиться, как в художественной галерее. Все дело в том, что в моей жизни ничто не соответствует ничему в этой комнате, — в моей жизни всегда было много, и есть, незрелого, незавершенного, сырого, пробного; как и в жизни всех тех людей, с которыми я близко знакома. Пока я рассматривала комнату, мне пришло в голову, что именно неотшлифованность, сырость, недоделанность моей жизни и являются в ней самым ценным и что я должна крепко за это держаться. Миссис Маркс вышла из состояния медитации и сказала:
— Очень хорошо, моя дорогая. Оставим на время в покое ваши сны. Приходите ко мне теперь с тем, о чем вы фантазируете наяву.
В тот день, когда я сделала в дневнике эту последнюю запись, я, словно по мановению волшебной палочки, перестала видеть сны.
— Что-нибудь снится? — спрашивает миссис Маркс небрежно, чтобы выяснить, готова ли я отказаться от своих абсурдных попыток спрятаться от нее. Мы обсуждаем оттенки того чувства, которое я питаю к Майклу. По большей части мы счастливы вместе, но временами я внезапно начинаю обижаться на него и я его ненавижу. Причины для этого всегда одни и те же: когда он начинает меня как-нибудь пинать за то, что я написала книгу, — его это задевает, он дразнит меня, обзывает «писательницей»; когда он иронично говорит о Дженет, о том, что материнство я ставлю выше, чем любовь к нему; когда он предупреждает меня, что не намеревается на мне жениться. Майкл всегда предупреждает меня об этом после того, как скажет, что меня любит и что я — самое важное, что у него в жизни есть. Я обижаюсь и я злюсь. Я сказала ему, зло:
— Предупреждения такого рода, конечно же, не надо повторять, достаточно один раз их озвучить.
Майкл в ответ начал со мной шутить, поддразнивать меня, и он развеял мое дурное настроение. Но той ночью я впервые была фригидна с ним. Когда я рассказала об этом миссис Маркс, она сказала:
— Однажды я три года занималась с женщиной, которая страдала от фригидности. Она жила с мужчиной, которого любила. Но за все три года у нее ни разу не было оргазма. В тот день, когда они поженились, у нее впервые случился оргазм.
Рассказав мне это, она начала выразительно кивать головой, словно говоря: «Вот видишь! Понимаешь?!» Я засмеялась:
— Миссис Маркс, вы понимаете, какой вы столп реакционности?
Она спросила, улыбаясь:
— А что это слово значит, моя дорогая?
— Для меня оно очень много значит, — сказала я.
— И все же в ночь после того, как ваш мужчина вам сказал, что он не женится на вас, вы с ним фригидны?
— Но он говорил или иначе давал мне это понять и раньше, и я не делалась от этого фригидной.
Тут я поняла, что лукавлю, и признала:
— Да, это правда: то, как я откликаюсь на него в постели, зависит от того, как он ко мне относится.
— Конечно, вы же настоящая женщина.
Миссис Маркс произносит эти слова — «женщина», «настоящая женщина», точно так же, как она произносит слова «художник», «подлинный художник». Это некий абсолют. Когда она сказала, что я настоящая женщина, я начала смеяться, и я ничего не могла с собой поделать, и через некоторое время рассмеялась и она. Потом она поинтересовалась, почему я смеюсь, и я ей объяснила. Она была уже близка к тому, чтобы воспользоваться случаем и ввернуть слово «искусство» — которое ни одна из нас ни разу не употребила с тех пор, как я перестала видеть сны. Но вместо этого она сказала:
— Почему вы, общаясь со мной, никогда не упоминаете о своих политических взглядах?
Я подумала и ответила:
— Что касается КП, меня швыряет от ненависти к ней и страха перед ней к отчаянному за нее цеплянию и обратно. К цеплянию, вызванному потребностью ее защитить, присмотреть за ней, — вы это понимаете?
Она кивнула, и я продолжила:
— И Дженет. Временами я очень сожалею о том, что она есть, потому что из-за нее я вынуждена отказываться от слишком многого, но в то же время я ее люблю. И Молли. В какое-то мгновение я могу ее возненавидеть за то, что она ведет себя со мною как командирша, что она меня так опекает, но через минуту я уже ее люблю. И с Майклом — все то же самое. Поэтому мы, очевидно, можем ограничиться анализом отношений с кем-нибудь одним из них, чтобы понять мое устройство в целом, мою личность.
Тут она улыбнулась, сухо, и сказала: — Очень хорошо. Давайте ограничимся Майклом.
15 марта, 1950
Я пришла к миссис Маркс и сказала ей, что, хотя я испытываю с Майклом счастье, которого не знала раньше, в то же время происходит что-то, чего я не могу понять. Я засыпаю в его объятиях, я в них растворяюсь, я счастлива, а утром я просыпаюсь с какой-то неприязнью и обидой.
