— Может быть.
— Почему тетрадей четыре? Что бы случилось, если бы ты писала одну большую книгу, где не было бы никаких разделов, никаких скобок, где все было бы написано одним почерком?
— Я говорила тебе — хаос.
Томми оглянулся, чтобы посмотреть на нее. Он кисло сказал:
— Вот ты сидишь, такая маленькая и аккуратненькая, а посмотри, что ты пишешь.
Анна ответила:
— Ты только что сказал все в точности как твоя мать: именно так она меня и критикует — точно таким же тоном.
— Не пытайся от меня отделаться, Анна. Ты боишься быть хаотичной?
Анна почувствовала, как у нее внутри все свело какой-то судорогой страха, и, помолчав, сказала:
— Полагаю, что да, должно быть, боюсь.
— Тогда это нечестно. В конце концов, у тебя же есть убеждения, правда? Да, есть — ты презираешь таких людей, как мой отец, людей, которые себя ограничивают. Но ты тоже себя ограничиваешь. По той же причине. Ты боишься. Ты безответственна.
При этом последнем утверждении его губы напряглись, выпятились, рот скривился улыбкой удовлетворения. Анна вдруг поняла, что Томми пришел к ней, чтобы сказать ей именно это. Именно к этому моменту они с таким трудом пробирались весь вечер. Он продолжал говорить, но, повинуясь внезапному озарению, Анна его перебила:
— Я часто не запираю дверь — ты приходил сюда читать эти тетради?
— Да, приходил. Я был здесь вчера, но я увидел, как ты идешь по улице, и незаметно ушел. Что ж, я пришел к выводу, Анна, что ты ведешь себя нечестно. Ты — счастливый человек…
— Я? Счастливый человек? — переспросила Анна насмешливо.
— Ну — довольный своей долей. Да, это так. В значительно большей степени, чем моя мать или кто-либо из моих знакомых. Но если присмотреться внимательней, все это — ложь. Ты сидишь здесь, и ты пишешь и пишешь, но никому это нельзя читать — это высокомерие, я тебе уже это и раньше говорил. И тебе даже не хватает честности, чтобы позволить себе быть такой, какая ты есть, — все поделено на части, расколото на куски. Так зачем же относиться ко мне так снисходительно, свысока, зачем же говорить: «Ты находишься в тяжелой фазе». Если у тебя самой не тяжелая фаза, то это только потому, что ты ни в какой фазе быть не можешь, ты принимаешь меры и раскладываешь себя по разным отсекам. Если все хаотично, значит, так оно и есть. Я не думаю, что хоть в чем-то есть строгая структура — ты ее придумываешь, и делаешь это из-за собственной трусости. Я совсем не думаю, что люди — хорошие, они каннибалы, и, если присмотреться, никому ни до кого нет дела. В лучшем случае люди могут быть хорошими по отношению к какому-то одному человеку или к своей семье. Но это — самовлюбленность, это не то же самое, что быть хорошим. Мы ничем не лучше животных, мы только притворяемся, что мы лучше. Мы не любим друг друга по-настоящему.
Теперь он подошел к ней, сел напротив; судя по всему, он снова был самим собой, она видела перед собой того медлительного, упрямого мальчика, которого она всегда знала. Потом Томми вдруг пронзительно и пугающе захихикал, и она увидела, как в нем снова вспыхнула злоба.
Анна ответила:
— Что ж, мне нечего сказать на это, правда?
Он склонился к ней:
— Я дам тебе еще один шанс, Анна.
— Что? — спросила она изумленно, почти готовая рассмеяться. Но лицо его было ужасно, и после паузы она сказала:
— Что ты имеешь в виду?
— Я говорю серьезно. Вот скажи мне. Ты жила, следуя некой философии, — ну, разве нет?
— Думаю, это так.
— А теперь ты говоришь — коммунистический миф. Так чему ты в своей жизни следуешь теперь? Нет, не говори таких слов, как «стоицизм», они не значат ничего.
— Мне кажется, дело обстоит примерно так — с какой-то частотой, может быть раз в столетие, происходит некое деяние, движимое верой. Колодец веры наполняется, и происходит мощный рывок вперед, в той или иной стране, и это является движением вперед для всего мира в целом. Потому что это — деяние, движимое воображением — представлением о том, что возможно для всего мира. В нашем веке этим рывком был 1917 год в России. Им был Китай. Затем колодец пересыхает, потому что, как ты сам сказал, жестокость и уродство имеют слишком большую силу. Затем колодец начинает постепенно заполняться. А потом все снова начинает болезненно крениться, устремляться вперед.
— Вперед? — сказал он.
— Да.
— Вопреки всему, вперед? Движение вперед?
— Да — потому что каждый раз мечта становится сильней. Если люди могут что-то себе вообразить, настанет время, когда они сумеют этого достичь.
— Вообразить — что?
— То, о чем ты говорил, — как быть хорошими. Добро. Уход от состояния животных.
— А нам, сейчас, — что остается делать?
— Поддерживать мечту, чтобы она жила. Потому что всегда приходят все новые и новые люди, люди… чья воля не парализована.
Анна завершила свою речь напористо, уверенно, кивнула энергично; и тут же, слушая саму себя, подумала, что точно так же Сладкая Мамочка заканчивала свои сеансы: «Надо верить! Должна быть вера!» Трубы и фанфары. Должно быть, на ее лице мелькнула слабая улыбка самоосуждения — она даже ее почувствовала, хотя и верила во все, что говорила, — потому что Томми кивнул с каким-то недобрым торжеством. Зазвонил телефон, и он сказал:
— Это моя мать, проверяет, как рассасывается моя фаза.
Анна ответила на звонок, сказала «да», сказала «нет», положила трубку и повернулась к Томми.
— Нет, это была не твоя мать, но ко мне сейчас придут.
— Тогда мне пора уходить.
Томми медленно встал, двигался он с характерной для него тяжеловесной медлительностью; и придал своему лицу отсутствующее и самоуглубленное выражение, с которым он несколько часов назад и вошел. Он сказал:
— Спасибо, что поговорила со мной.
Имея в виду: «Спасибо, что ты подтвердила мои ожидания относительно тебя».
Как только он вышел, Анна позвонила Молли, которая как раз вернулась домой из театра. Она сказала:
— У меня был Томми, и он только что ушел. Он меня пугает. Что-то ужасно не так, но я не знаю — что, и не думаю, что я ему говорила то, что следовало бы говорить.
— А что он говорил?
— Ну, он утверждает, что вокруг одно разложение.
— Что ж, так и есть, — сказала Молли, громко и жизнерадостно. За те пару часов, которые прошли после того, как она в последуй раз обсуждала состояние сына, она успела сыграть роль веселой домовладелицы, — роль, которую она презирала, в пьесе, которую она презирала, — и она еще из этой роли не вышла. А еще Молли успела забежать в паб с кем-то из актеров, и ей там понравилось. Она ушла очень далеко от того настроения, в котором пребывала раньше.
