Наконец Морин вскочила и воскликнула:
– Знаете что? Нам надо подкрепиться. И привести себя в порядок. Смотрите, на что мы похожи!
Она нарезала хлеба, намазала его маслом, достала блюдо с фруктами и тарелку с сыром и сняла с полки две банки детского питания. Они молча поели.
Затем Морин приняла ванну, уложила волосы, приоделась; Кейт последовала ее примеру, а свои непокорные волосы стянула лентой – как школьница, зато они не лезли ей в глаза. Серая полоса делила голову на две половины от темени до самого лба. И так теперь будет все время.
– О нет, – пробормотала Кейт, разглядывая седину, и ей захотелось, чтобы седина распространилась быстрее, чтобы естественный цвет вытеснил краску. – О нет, ни за что больше не буду краситься, никогда. И зачем только я начала, вот уж действительно черт дернул.
Во второй половине дня в дверь позвонили так настойчиво, что Морин, не выдержав, пошла открывать. На пороге стоял Филип. Весь – подчеркнутое спокойствие, ни намека на вчерашний инцидент, он стоял в холле и смотрел на Морин и мимо нее – на Кейт, которая была в кухне.
– Приглашаю вас обеих со мной. Хочу вам кое-что показать.
– Зачем?
– Сделайте одолжение. Ну что вам стоит?
Поведение юноши только сначала показалось миролюбивым, потому что уже само появление его было укором. Это было ясно. Он стоял лицом к лицу с Морин, полный решимости, и буравил ее взглядом. В своей смахивающей на форму одежде он был похож на солдата.
Морин явно тянуло к нему – ее привлекала эта сила, эта уверенность. И в то же время отталкивала; она стояла в нерешительности, бледная и растерянная. В конце концов она обернулась к Кейт – та в ответ отрицательно покачала головой. Но Филип тут же скомандовал:
– И вы тоже, миссис Браун, пойдемте, пойдемте. Я хочу, чтобы вы обе посмотрели.
Морин пожала плечами и повиновалась. Кейт последовала за ней. За распахнутой дверью летели листья в вихре пыли. Женщины поднялись по ступеням на тротуар к машине. Это была малолитражка, вся облепленная наклейками: ПОКУПАЙТЕ АНГЛИЙСКИЕ ТОВАРЫ. ПОМОГАЙТЕ СВОЕЙ РОДИНЕ. ВАША РОДИНА НУЖДАЕТСЯ В ВАШЕЙ ПОДДЕРЖКЕ. ПОДДЕРЖИВАЙТЕ АНГЛИЮ, А НЕ ХАОС. ВЫПОЛНЯЙТЕ СВОЙ ДОЛГ. БУДЬТЕ ПАТРИОТАМИ.
Машина была разукрашена как для карнавального шествия или для съемок музыкального фильма из эпохи тридцатых годов – о чем бишь тогда кричали на всех перекрестках? Не о Японии ли? Или о Гонконге?
Филип открыл переднюю дверцу, но Морин попыталась проскользнуть на заднее сиденье. Филип удержал ее, положив ей руку на плечо, и сказал:
– Нет, я хочу, чтобы ты сидела рядом со мной.
Его голос звучал ласково и в то же время властно, но мягкая манера держаться делала его властность карикатурно смешной, показывая, что это не более чем поза. Обстановка, разукрашенная машина – все происходящее с каждой минутой больше и больше походило то ли на шараду, то ли на хэппенинг; сев рядом с Филипом на переднее сиденье, Морин недоуменно произнесла:
– Бред какой-то. Что я здесь забыла, в этой машине? И зачем мы вообще поехали, Кейт?
– Положись на меня, Морин, – проникновенно ответил ей Филип. – Не бойся, я с тобой.
– О господи, – вздохнула Морин, но обе женщины уже сидели в машине, и Филип вез их по Эджвер-роуд. Они доехали в общем потоке уличного движения до Гайд-парк-корнер, где обстановка разительно изменилась. Все пространство было заполнено машинами с такими же наклейками, как у Филипа, группы людей разного возраста под огромными знаменами Британской лиги действия держали в руках транспаранты с призывами и лозунгами лиги. Люди в машинах жестами выражали свое одобрение, а какая-то женщина, увидев транспарант с лозунгами: НАЗАД, К ДОБРОЙ СТАРОЙ АНГЛИИ!– крикнула: «Здорово сказано, выше его, выше!»
Они направились дальше, мимо Букингемского дворца, возле которого, как обычно, толпились зеваки, пришедшие подышать одним воздухом с его обитателями, и выехали на набережную. Там, вдоль всего тротуара, стояли люди – их были сотни, тысячи. Не меньше, чем людей, было здесь и транспарантов, но сделаны они были по-домашнему, примитивно; единственным изготовленным на профессиональном уровне был плакат, заявляющий о том, с чем эти люди вышли на улицы: НАКОРМИТЕ ГОЛОДАЮЩИХ У СВОЕГО ПОРОГА. НАКОРМИТЕ СВОЙ НАРОД. Кроме этого были тысячи других призывов, более личного характера, написанных на кусках картона, порой просто на листах бумаги карандашом или цветными чернилами, а иногда напечатанных на машинке: ВЫ ХОТИТЕ, ЧТОБЫ МЫ ГОЛОДАЛИ МОЛЧА? С ГЛАЗ ДОЛОЙ, ИЗ СЕРДЦА ВОН?.. МЫ НИЧЕГО НЕ ЕЛИ СЕГОДНЯ, А ВЫ?.. ВЫ СЫТЫ? – СЧАСТЛИВЧИК!.. У ВАС ЕСТЬ РАБОТА? – А Я БЕЗРАБОТНЫЙ.
Филип то и дело поглядывал на Морин и явно был доволен собой. Он специально вел машину как можно медленнее.
На первый взгляд все эти люди не производили впечатления голодающих. Хоть это и были бедняки, но не из тех, кто умирает голодной смертью. Они жили на грани голода, поддерживая свое жалкое существование мизерными пенсиями, подачками, милостыней и редкими пайками из правительственного фонда помощи безработным. Однако на их лицах лежала печать тупого уныния и апатии – вечных спутников безысходной нужды; это были чисто внешние признаки, знакомые каждому по телеэкрану, но они всегда почему-то ассоциировались с другими странами, не со своей.
Среди хоровода жухлых листьев под редеющими кронами деревьев стояли группками мужчины, женщины, дети, и если задаться вопросом, что отличает их от многих других подобных демонстраций, то выяснится – не сразу, правда, ибо такого давно не приходилось видеть, – что люди эти представляют собой не профсоюзы, партии или политические группировки, а семьи. Обитатели тысяч и тысяч лондонских домов стояли вдоль улиц молчаливым укором, глядя на сытых и – пока что – обеспеченных, которые в свою очередь глазели на длинные цепи обездоленных. Но любопытствующие не выказывали самоуверенности или превосходства – отнюдь нет: каждый сознавал, как легко оказаться по ту сторону невидимого барьера. Слухи о происходящем быстро распространились по городу, и сюда уже стали стекаться люди с соседних улиц, пришедшие заглянуть в глаза собственному страху перед будущим, олицетворением которого были эти нищие семьи.
Филип продолжал вести машину на самой малой скорости. Зрелище, представшее их глазам, опьяняло его, он весь сиял. Морин же, напротив, менялась в лице – она то бледнела, то краснела, то подавалась стремительно вперед, пытаясь лучше рассмотреть голодных людей, то обращала взгляд на Филипа – взгляд, полный недоверия, гнева, ненависти… и, разумеется, восхищения.
– Отлично, – проговорила она. – Лучше некуда. Прекрасно. Докатились. И что же прикажешь теперь делать? Выйти к ним и раздать мелочь, которая завалялась у меня в кармане? Сотворить библейское чудо с хлебами и рыбами? Что, наконец?
– Я просто хотел, чтобы ты увидела это своими глазами, – ответил Филип.
Его прямо трясло от возбуждения и сознания собственной значимости. Он весь преобразился и, несмотря на нелепые пухлые щечки, коренастую фигуру и широко открытые простодушные глаза, уже не казался провинциальным. С каждой минутой все острее чувствовалось, что ему нужна Морин, нужно ее понимание, ее поддержка, нужно, чтобы она была его единомышленницей, а не сторонним наблюдателем. Девушку тоже била дрожь, но она отодвинулась как можно дальше от Филипа и забилась в самый угол сиденья, буквально вжавшись в дверцу машины. Увидев это, он сказал:
