Первым совокупился с Мэйрой монстр, лица которого она из толпы не выделила, но он приблизился как старый знакомый. И ребенок, которого она держала в руках, лицом очень напоминал этого монстра, чего невозможно было не заметить. Сначала воцарилось всеобщее молчание. Лица мужчины-монстра и девочки сблизились.
Взрослый сначала ничего не понял. Зеркал тогда не было. Люди узнавали друг друга, не обращая особого внимания на крупный нос или отвислые уши. Но в воде свои отражения видели все, как в тихих заводях, так и в больших, используемых в хозяйственных целях раковинах. Мужчины потрогал свое лицо, потом прикоснулся к лицу девочки, которой это понравилось. Он схватил ребенка и побежал с ним к реке. Все бросились за ним. Он опустился на колени над прибрежной заводью и склонился к воде, прижав к себе девочку. Потом мужчина передал ее подошедшей Мэйре и, пораженный, вернулся к бревну, сел на него. И Мэйра тоже села рядом. Когда вечерняя трапеза закончилась и все разошлись, этот монстр, Мэйра и ее девочка удалились вместе. Между ними существовала особая осознанная общность, пока еще не осмысленная и не сформировавшаяся. Девушки, пришедшие с Астрой и Мэйрой, занимались с мужской молодежью, без устали обсуждая эту чудесную передачу взрослого мужского лица маленькой девочке.
Конечно, это посещение долины не забылось, его запомнили и много позже зафиксировали письменно. Много было размышлений о силе монстров, отсутствовавшей у женщин Расщелины. Конечно, дети этих женщин походили на матерей, и это никого не удивляло, но теперь народ берега более внимательно вглядывался в лица.
В то посещение никто из женщин не решился остаться в долине. Они ссылались на то, что в долине слишком жарко, что хижины малы, тесны, неудобны.
Разумеется, куда уж крохотным жилищам долины до просторных пещер, постоянно проветриваемых ветрами с моря.
Женщины вернулись из долины, зная, что им предстоит родить. Парни жаждали их. Орлы доставляли маленьких монстров, но олених для кормления уже не привлекали. Для этого в долину спускались женщины. Как долго это продолжалось, мы не знаем. Монстры перестали опасаться вымирания, ибо мальчики продолжали появляться на свет.
Как долго? Кто знает, кто знает…
Здесь хронист снова сталкивается с трудностью, определяемой временем, но временем гораздо более длительным, чем то, на которое только что жаловался.
Мы, римляне, время измерили, разделили, распределили. Мы считаем, что овладели временем, для нас «давным-давно» звучит непозволительным абсурдом, ибо всякое событие определяется годом, месяцем, числом. Мы народ определенный, определившийся и определяющий. Но о событиях, описанных в хрониках, мы знаем лишь то, что указано в хрониках, передававшихся из поколения в поколения устно, лишь много позже обретших письменную форму.
У историка нет возможности узнать, сколь долго развивалась история Расщелины. Астра и Мэйра упоминаются впервые юными девушками, затем они говорят о себе как о женщинах, когда это определение возникло с возникновением мужчин. Они занимают выдающееся положение, особенно с учетом рождения Мэйрой Первой, первого ребенка от совокупления мужчины и женщины. Они предстают далее основательницами семей, кланов, прародительницами племен, наконец, много позже — богинями. Мы знаем их под разными именами, но одна всегда ассоциируется со звездой-покровительницей любви и женского колдовства, а другая связывается с луной. Статуи их воздвигнуты в каждом городе и деревне, на лужайках и перекрестках. Улыбающиеся властительницы, благосклонные повелительницы живущих, Артемида, Диана и Венера, и многие другие посредницы между нами и небесами. Мы любим их и знаем, что они любят нас. Но путники уверены, что стоит проскакать один-два перегона, как попадешь на заметку к другим богиням, жестоким и мстительным.
Сколько времени понадобилось Астре и Мэйре, чтобы стать чем-то большим, чем самими собой? Это нам не известно.
Но в одном мы не сомневаемся: когда-то, давным-давно, жила-была женщина, которую, возможно, звали Мэйрой, и жили другие женщины; и эти женщины выносили первых детей, зачатых от мужчин. Были они потомками древнейших людей, вышедших из моря, а произвели новых людей, принесших вместе с собой в мир беспокойную пытливость.
* * *
Женщины и девушки, спустившиеся в долину и вернувшиеся обратно беременными, сидели у входов в пещеры и охраняли своих детей, сильно отличавшихся от прежних. Их отпрыски рано начинали ходить, рано начинали говорить, и за ними нужно было зорко наблюдать каждое мгновение. Матери смотрели вниз, на развалившихся по кромке волны соплеменниц, сознавая, что дети их несут двойное наследие, видя, сколь пассивны, неповоротливы, спокойны те, нижние младенцы. Опущенные в воду, они, однако, оживали, бесстрашно бултыхались в морской воде.
Когда новые матери хотели поплавать, они спускались вниз все вместе, с детьми, и выбирали бухточки, не посещаемые племенем. Племя же разбилось на две части, внимательно одна за другой следившие.
Случилось еще нечто, лишь вскользь упоминаемое в старых хрониках как нечто само собой разумеющееся. Следовательно, огонь они освоили давно, очень давно.
В долине огонь поддерживался все время в кострище возле большого бревна. Постоянно дежурили возле него специально для этого выделенные монстры-костровщики. Скоро костры заполыхали и возле входов в пещеры. Эти костры побуждают к размышлениям относительно применяемых шкал времени.
Сначала никакого огня (ни на берегу, ни в долине), и вдруг — всегда огонь, все время огонь. Появление огня должно было восприниматься как событие не меньшего значения, чем рождение новых детей.
Почему огонь появился столь неожиданно? На протяжении многих поколений они наблюдали, как удар молнии вышибал из скального выступа искры в сухой мох, как молния попадала в сухую траву или высохшее бревно, горевшее и тлевшее после этого на протяжении нескольких дней. В лесу монстры натыкались на выгоревшие участки с потрескавшейся от жара землей, с обугленными трупами животных. Кто-то мог увидеть обгоревшего кузнечика и съесть его, и ему нравился новый вкус. Могли они попробовать обжаренную мышь или запеченные в золе птичьи яйца. Но никто из них ни разу не подумал взять этот огонь с собой, чтобы греться по ночам и готовить пищу.
И вдруг эта мысль как будто появилась у всех разом, и большой костер запылал в долине, загорелись огни у входов пещеры, и жарились в этих огнях орехи, яйца и, возможно, птицы, снесшие эти яйца.
Хранилась память об оленихе, вскармливавшей и гревшей первых маленьких монстров. Жили люди орла, люди оленя, и на кострах этих людей никогда не жарилось мясо орла или оленя.
Мы можем оглянуться в прошлое, представить себе молодых людей, сидящих вокруг большого костра, попытаться разгадать, как люди, всматривавшиеся в живые языки пламени, на протяжении столетий и не помышляли приручить огонь, а потом вдруг взяли и приручили. Или все же не вдруг? Может быть, все-таки постепенно, поэтапно? Что вызывает такого рода изменения, превращение невозможного в возможное, даже в необходимое? Размышления на темы такого рода приводят к нарушению душевного равновесия, изгоняют сон и заставляют сомневаться в самом себе.
