Некоторое время Мэри ничего не слышала, кроме тихого ровного дыхания. Ей стало интересно, кто это дышит? Дик? Но тут Дик снова забормотал, туземец встал, чтобы поправить одеяла, и шум дыхания куда-то исчез. Мозес вернулся, снова скользнув спиной по стене, и снова до Мэри донеслось дыхание. Значит, это был он! Несколько раз она слышала, как Дик шевелится и хрипло вскрикивает — не своим голосом, но голосом человека, погруженного в горячечный бред, и всякий раз туземец вставал и подходил к постели. В промежутках Мэри, беспокойно ворочаясь, вслушивалась в это тихое ровное дыхание, которое, казалось, доносилось со всех концов комнаты — сначала из точки неподалеку от дивана, потом из окутанного мраком угла напротив. Только потом, повернувшись лицом к стене, Мэри поняла, откуда исходит звук. Именно в такой позе она и задремала — согнувшись, прислонившись к стене, будто бы прижав ухо к замочной скважине.
Дрема была неспокойной, наполненной сновидениями. В одно мгновение она пробудилась и увидела, как занавески в спальне раздвинулись и на пороге появилась исполинская мужская фигура. Мэри затаила дыхание, но, услышав, как хозяйка пошевельнулась, Мозес быстро на нее посмотрел и тут же отвел взгляд в сторону, после чего беззвучно вышел за дверь, проследовав на кухню. Он собирался выйти всего лишь на несколько минут по своим делам. Она представила, как он проходит через кухню, открывает дверь и исчезает в ночи. Тут Мэри снова зарылась лицом в подушку, совсем как тогда, когда вообразила исходящий от туземцев запах. Ей подумалось, что вскоре Мозес вернется. Она лежала неподвижно, желая прикинуться спящей. Однако Мозес вернулся не сразу, и после нескольких минут ожидания она проследовала в тускло освещенную спальню, где неподвижно лежал Дик, согнув руки и ноги. Мэри потрогала его лоб: влажный и холодный, значит, время было глубоко за полночь. Туземец снял все одеяла со стула и накрыл ими больного. Оконные занавески за спиной Мэри зашевелились, и она почувствовала шеей дуновение прохладного ветерка. Она закрыла ту створку, что была ближе к кровати, и замерла, вслушиваясь в тиканье часов, показавшееся ей неожиданно громким. Наклонившись, чтобы взглянуть на тускло освещенный циферблат, она обнаружила, что еще нет и двух часов. А ей-то показалось, что ночь тянется уже очень долго. Услышав за спиной шорох, она быстро, так, словно провинилась в чем-то, поспешила к дивану в гостиной. Потом до нее донеслось шарканье мозолистых ног — Мозес проследовал к своему месту у стены, задержавшись, чтобы посмотреть, спит ли хозяйка. Теперь Мэри чувствовала, что сон полностью с нее слетел и больше уснуть ей не удастся. Ей было холодно, но вставать и отправляться на поиски того, чем бы еще можно было прикрыться, ей не хотелось. Ей снова представился резкий запах туземцев, и, чтобы отогнать мысли о нем, Мэри тихо повернула голову, собираясь взглянуть на раздувающиеся от ветра занавески, приносившего в комнату свежий ночной воздух. Дик успокоился. Из соседней комнаты теперь доносилось только ровное дыхание.
Мэри смежила веки, и на этот раз сон пришел тут же. Он был ужасен.
Она снова была ребенком и играла в маленьком пыльном палисаднике, а рядом возвышался деревянный дом с железной крышей. Лиц своих товарищей по игре она различить не могла. В игре Мэри была лучшей, она водила, а друзья звали ее по имени и спрашивали о правилах. Она стояла на солнце возле высохшей герани, а ее окружали дети. Она услышала, как мать зовет ее резким голосом, и, медленным шагом покинув палисадник, поднялась на веранду. Мэри было страшно. Мамы на веранде не оказалось, она уже вошла внутрь дома. У дверей спальни Мэри замерла, почувствовав дурноту. Она увидела ненавистного отца, коротышку с выступающим пузом, весельчака, источавшего запах пива. Отец стоял с матерью у окна, сжимая ее в своих объятиях. Ее мать делано сопротивлялась, игриво протестуя. Отец склонился над матерью, и при виде этого зрелища Мэри убежала.
И снова она играла, но на этот раз с родителями, братом и сестрой. Это были прятки, и сейчас настал как раз ее черед закрывать глаза и водить, тогда как мама пряталась. Мэри знала, что брат и сестра стоят в стороне и смотрят, игра казалась им слишком детской, и они, утратив к ней интерес, смеялись над ней, Мэри, из-за того, что малышка относится к этой забаве так серьезно. Отец, смеясь и подшучивая над матерью, схватил Мэри за голову маленькими волосатыми ручками и прижал дочь к себе, чтобы она не подглядывала. В ноздри Мэри ударил тошнотворный запах пива, и сквозь него она ощутила еще один аромат — папа слишком крепко прижимал ее к плотной ткани своих брюк — это был запах немытого мужского тела, который всегда ассоциировался в ее сознании с отцом. Мэри, задыхаясь, начала отбиваться, силясь высвободить голову, а отец все не отпускал ее, смеясь над охватившим девочку ужасом. Прочие дети хохотали вместе с ним. Закричав сквозь сон, в ужасе от привидевшегося ей кошмара, Мэри наполовину пробудилась и попыталась стряхнуть с век тягучую дремоту.
Решив, что она проснулась, Мэри, затаившись, лежала на диване, внимательно вслушиваясь в дыхание за стеной. Так прошло много времени, и всякий раз Мэри замирала в ожидании следующего тихого вздоха. Потом наступила тишина. Чувствуя, как в груди поднимается волна ужаса, Мэри обвела взглядом комнату, не смея двинуть головой из страха, что туземец за стеной услышит шорох. Она увидела на столе крут тусклого света от лампы, выхватывавший из мрака его грубую поверхность. Во сне она преисполнилась уверенности, что Дик умер, а чернокожий притаился в соседней комнате, ожидая, когда хозяйка придет. Она медленно села, высвободив запутавшиеся в куртке ступни, и попыталась взять себя в руки. Мэри твердила себе, что бояться ей нечего. Наконец, подтянув ноги, она очень тихо спустила их с дивана, не смея издать ни единого звука. И снова она замерла, вся дрожа, силясь себя успокоить. В результате ей удалось заставить себя встать и прокрасться на середину комнаты. Там Мэри застыла, прикидывая расстояние, отделявшее ее от спальни. С ужасом она увидела тени от лежавших на полу шкур, поскольку в свете покачивавшейся лампы женщине почудилось, что они ползут в ее сторону. Шкура леопарда возле дверей, казалось, приобрела форму и плоть, и теперь маленькие стеклянные глаза зверя взирали на нее. Чтобы спастись от него, она кинулась к двери и настороженно замерла, взявшись рукой за тяжелую занавеску. Медленно, очень медленно Мэри заглянула внутрь спальни. Ей лишь удалось разглядеть очертания Дика, неподвижно лежавшего под одеялами. Африканца было не видать, однако она знала, что он ждет ее в сумраке. Женщина еще немного раздвинула занавески. Теперь она увидела протянувшуюся от стены ногу, огромную ногу, ногу не человека, а великана. Мэри немножко продвинулась вперед и теперь могла толком разглядеть туземца. Грезя, она почувствовала раздражение и обиду, поскольку туземец, изможденный продолжительным бодрствованием, спал, привадившись к стене. Он находился точно в такой же позе, в какой обычно сидел на солнце: подогнув одну ногу и без сил положив на нее руку ладонью вверх, с безвольно полусогнутыми пальцами. Другую ногу Мозес выпростал, и она протянулась почти до того места, где стояла Мэри. Женщина разглядела мозолистую, покрытую трещинами подошву ступни. Мозес сидел, опустив голову на грудь так, что становилась видна его толстая шея. Сейчас Мэри почувствовала себя точно так же, как когда в периоды бодрствования она пыталась отыскать невыполненную работу, входившую в круг его обязанностей, но у нее этого не получалось. Недовольство собой оборачивалось гневом, обращенным на туземца. Она снова глянула на кровать, на которой, вытянувшись, неподвижно лежал Дик. Мэри переступила через исполинскую ногу и, повернувшись спиной к окну, неслышно обошла постель. Склонившись над мужем, она почувствовала, как ее плечо обдувает прохладный ночной ветерок, и, ощутив приступ ярости, поняла, что туземец снова открыл окно и поэтому Дик умер от холода. Дик выглядел безобразно. Он лежал мертвый, с пожелтевшим лицом, раскрытым ртом и остекленевшими глазами. Продолжая грезить, Мэри протянула руку, желая прикоснуться к нему. Кожа Дика была холодной, и Мэри не ощутила ничего, кроме облегчения и ликования. В тоже время ее терзало чувство вины за эту радость, и женщина попыталась пробудить в себе печаль, которую должна была испытывать. Пока она так стояла, склонившись над неподвижным Диком, к ней вдруг пришло осознание того, что туземец, не поднимая шума, пробудился и сейчас наблюдает за ней. Не поворачивая головы, краешком глаза она увидала, как гигантская нога неслышно отодвинулась назад, и тут Мэри поняла, что во мраке стоит Мозес. В следующее мгновение он уже надвигался на нее. Казалось, комната выросла до гигантских размеров, а туземец медленно приближался к ней с огромного расстояния. Чувствуя, как по коже катятся капли холодного пота, Мэри замерла, окоченев от страха, и стала ждать. Он медленно подошел к ней — омерзительный, сильный, но перед ней оказался не только туземец, но и еще грозивший ей отец. Они подошли вместе: один человек в двух лицах, и в ноздри Мэри ударил запах, но не туземца, а немытого тела ее отца. Этот кислый запах, который обычно источали животные, наполнил всю комнату. Мэри почувствовала, как ее колени делаются ватными, а голова начинает кружиться, тогда как сама она пытается вдохнуть хотя бы глоток чистого воздуха. В полубессознательном состоянии, желая опереться о стену, она подалась назад и чуть не вывалилась в раскрытое окно. Туземец подошел, взял ее за руку, и Мэри услышала голос африканца. Туземец покровительственно утешал ее, полагая, что она горюет о смерти Дика, однако одновременно с этим Мозес был и ее отцом: ужасным, отвратительным, похотливо ее лапающим.
