— Куда едем, барин? — спросил Антон, лихо помахивая кнутом.
— На станцию, братец, да не гони, а тихонько поезжай, — велел Иван Иванович.
Возница оказался этим обстоятельством огорчен, но подчинился. Пролетка мягко покачивалась на дорожных неровностях, вокруг шелестела на легком ветерке листва. «Так бы ехал и ехал», — подумал Иван Иванович, отхлебывая лимонаду из бутылки, что настоятельно вручила ему в дорогу госпожа Миклашевская.
— Прошу прощения, барин… — сказал Антон, чуть обернувшись. — Вы из самого Санкт-Петербурга будете?
— Из самого, — согласился Рязанов. — Только не зови ты, братец, меня барином. Зови господином Рязановым или Иваном Ивановичем. Какой я тебе барин…
— А чем же не барин? — удивился Антон. — Ну, как угодно будет. А вот скажите, господин Рязанов, правда у вас там, в Санкт-Петербурге, великая смута? Царя убить норовят!
— Откуда ж ты знаешь, братец?
— Газет мы, конешно, не читаем, — сказал Антон, — но слухом земля полнится… Говорят, жиды намерились государя-то нашего убить?
— Почему же именно жиды?
— А кому еще корысть государя убивать? Православным, что ли? Тьфу!
Антон перекрестился, удерживая вожжи одной рукою.
— То-то, брат, что и православных там достаточно, — сказал Иван Иванович. — Не все так просто, понимаешь ли…
— А зачем им оно?
— Ну и вопросы ты, братец, задаешь! — улыбнулся Рязанов. — Кто бы ведал, зачем оно им надо. Хотя, знаешь ли, имеются у них основания.
«А ведь господин Лорис-Меликов не погладил бы по голове-то за подобные разговоры с мужичьем», — подумал Иван Иванович.
Антон тем временем покачал головою в такт своим каким-то мыслям и продолжал рассуждать вслух:
— Государь, как я располагаю, дело такое — незыблемое. Коли он есть, стало быть, богом так установлено. Как же можно умыслить, чтобы его убивать? Как додуматься-то можно до такого?!
— А что, братец, ты сам-то хорошо живешь? Как считаешь?
— Хорошо, барин… господин Рязанов… Не жалуюсь, — сказал Антон совершенно честно. — Что же мне жаловаться? Сыт, одет, барин наш, господин Миклашевский, добрый человек, слава богу, обиды никакой нам не чинит, попусту не бранит. Вот попросил, что надобно новую пролетку купить взамен старой, так взял и купил, а другой бы велел чинить, латать, покамест не развалится. Человеку ведь простому что надо? Чтобы жил себе спокойно, делал чему научен и что положено, чтобы ему за то был кров и стол. Какие еще нужны вавилоны? На что они? Выдумки это все, барин, господин Рязанов. От жиру бесятся, не иначе. Коли не одни жиды, как вы говорите, так, верно, барчуки, которым заняться нечем. Шли бы по военному делу или там флотскому, было бы куда руки и голову приложить, небось недосуг было бы измышлять всякое дурное.
— Да ты, братец, политик! — со смехом сказал Иван Иванович.
— Я, господин Рязанов, рассуждаю, как мне умом и образованием положено, — солидно отвечал Антон. — Лишнего мне не надо, но и то, что имею, никому не отдам, уж не обессудьте.
— Хорошо же, — чувствуя в себе некую неуместную лихость, продолжал Иван Иванович. — А вот, к примеру, придет новый царь и даст мужикам свободу. Плохо ли оно?
Антон довольно долго молчал, шлепая лошадь вожжами по лоснящейся спине, потом сказал:
— Не поверите, господин Рязанов, пользы в том немного вижу. Мужик чем жив? Работою. А скажи ему: не надо работать, не надо барина слушаться, живи, как самому тебе охота, — он и ляжет на полати и уснет. Все вокруг бурьянами порастет, изба завалится, только тогда разве вылезет… Да и то, уж поверьте, много кто не работать зачнет, но пойдет христарадничать по деревням.
4
Прибыв на станцию, Иван Иванович более всего опасался, что старого еврея, прослывшего среди соплеменников изрядным мудрецом, на месте не найдет. Однако Овсей сидел, где и обычно, и, как обычно, торговал мышеловками.
— Здравствуйте, Овсей, — сказал Рязанов, подойдя. — Меня зовут Иван Иванович Рязанов, и я хотел бы с вами побеседовать. Не пугайтесь, пожалуйста: беседа имеет вполне приватный характер, и я никоим образом не желаю вас обидеть.
— Я вас помню, господин Рязанов, — кивнул еврей. — Вы покупали у меня мышеловку.
— У вас отличная зрительная память! — похвалил Рязанов. — Если хотите, пойдемте в буфет.
— В буфете мне делать нечего, — сказал Овсей. — Но если вы так уж хотите со мною поговорить, не угодно ли поехать ко мне? У меня как раз возникла такая надобность, к тому же вы, вижу, по некоему важному делу, и мне, не исключено, понадобятся мои книги.
— Садитесь в пролетку, и тотчас же поедем, — согласился Рязанов.
Антон с явным неудовольствием оглядел еврея, влезавшего в его экипаж с кучей скарба, но ничего не сказал.
Обитал старик, как оказалось, на окраине, в полуподвальном помещении с одним небольшим, забранным решеткою окном, кое помещалось под самым потолком. Овсей отпер дверь и предупредил Ивана Ивановича, чтобы тот спускался по осыпавшимся кирпичным ступенькам как можно осторожнее.
— Вы живете один? — спросил Иван Иванович. — Мне говорили, что вы человек многосемейный…
— Моя старая Руфь умерла в прошлом году, а остальные живут в квартире чуть дальше, в сторону кладбища. А я — старик, мне хорошо и здесь. Что мне нужно? Читать книги, спать, есть — вот и все мои простые надобности… Да еще изготовление поделок наподобие той, что вы у меня любезно купили.
Старый еврей говорил совсем не так, как привык Рязанов, — не было в его речи никаких водевильных словечек, присвоенных евреям молвою. Если бы не засаленный лапсердак, испачканные штаны и неопрятные пейсы, Овсей казался бы образованным человеком сродни любому университетскому профессору из тех, что знал Рязанов в Москве и Санкт-Петербурге.
Первое, что сделал старик, спустившись в свое унылое обиталище, — зажег несколько свечей по разным углам, вполголоса бормоча:
— Да горят мои свечи ярко, чтобы отогнать злых духов, демонов, и губителей — порождения дочери Махаллат, и всех, повинующихся Лилит. И да обратятся они в бегство от огня, который я зажигаю, и да не причинят они вреда мужчине, женщине или ребенку Твоего народа…
— Простите, как мне будет уместно вас называть? — осведомился Рязанов, когда еврей закончил свой странный обряд. — Вы много старше меня, и называть вас просто Овсеем мне не совсем удобно.
— Овсей Цихес, к вашим услугам, — поклонился старик.
— Господин Цихес, вас мне рекомендовали как человека мудрого, однако вы зарабатываете изготовлением и продажей безделушек. Зачем же вы так живете? Я все понимаю, но ведь есть среди ваших соплеменников люди зажиточные и даже весьма богатые, уважаемые…
— Такова наша доля, такова доля моего народа, ноша, которую я несу вместе с ним… Меня не обижают, как могли бы обидеть, от жизни я требую совсем малого, потому я счастлив, как только может быть счастлив представитель всеми гонимого племени. Но скажите же, для чего вы обратились ко мне и чем я вам могу помочь?
