— А теперь мне пора, — сказала Лорка.
Очень ласково, она никогда, кажется, со мной так не говорила. Мне могло и показаться, но — нет, никогда. В глазах ее я увидел слезы, которые тут же исчезли, но они там были, я в этом уверен.
— Если ты меня не хочешь кусать, то поцелуй, что ли… — неловко сказал я.
И мы поцеловались. Ее губы были влажными и упругими, от нее пахло хорошими духами, но мне почудился металлический запах крови — так пахнут мелкие монеты, если набрать их в горсть, потереть в ладонях и поднести к лицу.
— До свидания, Леша, — сказала она, отстранив меня. — Если ты думаешь, что мне легко расставаться, то ты ошибаешься. Очень сильно ошибаешься. Но чем скорее мы расстанемся, тем будет легче и мне, и тебе. Я напишу, обязательно напишу!
Она повернулась и пошла по аллейке, потом побежала. Сумка била ее по спине, ехавший навстречу дед-велосипедист вильнул, выругался вслед… Я подождал, пока Лорка свернет за поворот, и пошел домой.
ЧАСТЬ ДЕСЯТАЯ
ГОД 1880-й
Второе горе прошло; вот идет скоро третье горе.
Откровение Иоанна Богослова, 11:14
1
Страшен, страшен небольшой российский городок поздним вечером! Смотришь, там протянулась непонятная тень, там свету вовсе никакого нет, и господь его разберет, что таится в темной подворотне; и в окнах ни огонька, ибо все уже спят, отошли от дел, и кричи не кричи, а если только околоточный услышит, позднему же прохожему и дела никакого до крику вашего не будет, только засеменит он быстрее, обнявши самого себя от страха руками, заоглядывается, моля в душе Бога лишь о том, чтобы никого и ничего не увидать. То ли дело Европа: здесь фонарь, там — полицейская будка, и даже в самом темном уголку нет-нет да обнаружится уютная кофейня или шумный погребок с засидевшимися гуляками, коих и бояться-то нестрашно, коли вы, конечно, не начитались перед тем записок господина Видока или чего подобного. А на Руси… На Руси городской парк — не парк, а, почитай, целый лес, а уж на кладбище, заросшее напрочь старыми липами, с черной церквою посередине, и вовсе упаси господь ночью забрести, уж лучше обойти за квартал-другой. Пускай и лежат там бабушки и дедушки, чьи-то милые, оплаканные, упокоившиеся во Христе, как полагается, — ан все одно жутко, и смотришь, торопясь, не покажется ли над кладбищенской оградою черная жуткая голова? не дышит ли кто хрипло, страшно в бузинных кустах? не тянется ли сквозь крестообразное отверстие в кладке ограды невесть чья рука, растопырясь, что твой паук?
Страшен, страшен небольшой российский городок темным вечером! Там прогрохотала телега, сям ветер шумит в верхушках деревьев, и шум из ресторации вроде слышен, а все одно страшно — нету покоя. Не Европа, господа. Не Европа.
Шаги Кречинского ясно слышались впереди: кажется, на башмаках у него были подковки, которые позвякивали о булыжник мостовой. Иван Иванович преследовал его по звуку, ибо Кречинский столь быстро менял направление, что Рязанову в редкий момент удавалось хотя бы мельком углядеть его спину, исчезающую за очередным поворотом.
Моисей рядом, чуть приотстав; арап вызвался ехать с Рязановым сам, хотя, как ранее казалось Ивану Ивановичу, панически того боялся. Показанные амулеты Моисей одобрил, сказав, однако, что вовсе не уверен, что они наделены достаточной силою.
Улица неожиданно закончилась каменной стеною; Иван Иванович обернулся, с тем чтобы искать пути отступления, но увидел стену и сзади, и справа, и слева, а перед ним стоял господин Кречинский. Стоял, словно монумент, не шевельнув ни одним членом, глядя строго вперед, на Рязанова, и никоим образом не проявляя волнения. Присутствие Моисея никак не укрепляло Ивана Ивановича, более того, он чувствовал себя куда более ответственным за арапа, нежели за себя самого.
Морок, морок! Что бы еще?! Так думал Иван Иванович, отступая назад и вынимая револьвер, покамест не уперся в холодные сырые кирпичи стенной кладки. Более некуда было ретироваться, и потому Иван Иванович заговорил:
— Господин Кречинский?
— С кем имею честь? — спросил тот спокойно.
— К чему говорить о чести?… Мне известно, что вы смелый человек, но смелость и честь вовсе необязательно сочетаются. Меня зовут Иван Рязанов, хотя мое имя ничего вам не скажет.
— И вы, вероятно, желали бы подвергнуть меня арестованию? — с улыбкой осведомился Кречинский. Руки он скрестил на груди так, что Иван Иванович хорошо их видел; если у заговорщика и было оружие, вряд ли он успел бы его выхватить. — Интересно, каковы обвинения? И для чего вам арап — или нынче и арапы уже приняты на службу в ведомство господина Лорис-Меликова?
Несмотря на то что на наглеца были направлены револьверы, он держался как ни в чем не бывало: смотрел насмешливо и ничуть, казалось, не боялся.
— Мы будем говорить серьезно или станем глумиться? — спросил Иван Иванович.
— Опустите оружие, и мы будем говорить серьезно, — сказал Кречинский. — Если вам угодно, я поступлю так же.
И он бросил на мостовую небольшой револьвер, которого Иван Иванович у него в руках и не заметил.
— Как видите, я безоружен.
— Это ни о чем не говорит.
— Вот именно. Как не говорит ни о чем стена, что воздвиглась у вас за плечами. Поэтому, господин Рязанов, поговорим так, как положено достойным людям. Что же до вашего сервуса, то пусть он молчит, ибо с людьми его положения я говорить не желаю.
— Как вам угодно, — отвечал Рязанов.
Арап промолчал, однако Иван Иванович и не надеялся от него что-либо услышать.
— Итак, господин Рязанов, что вам от меня нужно? — спросил Кречинский.
— Теперь уже и не знаю…
— Это правильно. Весьма, весьма, господин Рязанов, потому что вам недоступны те знания, что доступны мне. Однако, как я вижу, вы кое-что пронюхали. Кто вам помог?
— Господь, — сказал Иван Иванович.
— Рассмешить изволите? — Кречинский улыбнулся болезненно, словно бы ему мешали старый шрам или зубная боль. — Вы достаточно благоразумный и образованный человек, чтобы понимать, что никакого господа не существует.
— Я и без вас это понимаю, — сказал Иван Иванович.
— Похвально, похвально… И что вы хотите от меня?
— Я желаю арестовать вас, господин Кречинский, — произнес Рязанов со всей возможной решительностью.
— И как вы хотите это сделать? Именем господа? — насмешливо спросил Кречинский. — Да посмотрите же, во что превратили вашего господа — если бы даже он был на самом деле! — ваши толстопузые попы! В удачный способ обогащения! Они берут все: от яичек и кур до золота и драгоценных камней, и все это основано на Священном Писании, ибо каждая строка из этой бредовой книги способна объяснить любое их деяние. Они жируют, потрясая объемистыми чревами, пока их прихожане гниют в голоде и холоде. Так будет всегда, господин Рязанов! И не я виноват в человеческой алчности!
