— Не буду… — удивленно ответил мальчик. Впервые в жизни мать спрашивала у него разрешения для того, чтобы что-то сделать! Обычно это им с Митей нужно было спрашивать у родителей или еще у кого-нибудь из взрослых, можно ли им пойти гулять в сад или лечь спать чуть позже обычного. Им редко отказывали, но все-таки мальчики должны были заручиться их согласием, прежде чем что-то сделать. А вот наоборот не случалось еще ни разу. Взрослым не нужно было ничье разрешение, тем более от детей, и Коля даже не подозревал, что иногда оно все же может им понадобится!
Но, как выяснилось, некоторые дела мама не могла сделать без его согласия. Она не могла решить сама, можно ли ей переписать его стихи в свою тетрадь и можно ли давать их читать другим людям. И хотя Коля, конечно же, никогда не стал бы возражать матери, он чувствовал, что в этом она тоже права. Как бывала права и раньше, во всех других вещах.
Анна Ивановна спрашивала у Коли разрешение и после этого, каждый следующий раз, когда он показывал ей свои новые стихи. И лишь после того, как мальчик отвечал, что ей можно делать с ними все, что угодно, аккуратно переписывала их в специально отведенную для этого тетрадку своим мелким красивым почерком.
Глава II
Россия, Царское Село, 1901 г.
Смуглый отрок бродил по аллеям,
У озерных грустил берегов,
И столетие мы лелеем
Еле слышный шелест шагов.
А. Ахматова
Аню опять разбудил шум на улице. Было не так уж и рано, но в ее комнате стоял густой полумрак — утренний свет с трудом пробивался через заслонявшие окно плотные кусты. Но девочке и не нужно было ничего видеть, чтобы понять: мимо их дома снова шла похоронная процессия. Она слышала, как медленно и степенно процокали по мостовой копыта лошадей — в любом другом случае кони проехали бы быстрее, даже если бы кучер заставлял их идти шагом.
Девочка вскочила с кровати, мгновенно стряхнув в себя остатки сна. В комнате было сыро и промозгло, и она схватила одеяло, чтобы накинуть его себе на плечи. Завернувшись в него, как в плащ, Аня подошла к окну, проворно протерла холодное запотевшее стекло и принялась всматриваться в редкие просветы между ветками. Да, она не ошиблась! За кустами по проходившей возле их дома дороге медленно двигались одетые в черное фигуры. Цоканье копыт было уже едва слышно, повозка с гробом уехала далеко вперед, но идущих следом за ней людей было очень много. Они все шли и шли неторопливой торжественной походкой, и хотя Аня не видела их лиц, она опять с легкостью догадалась, что большинство из провожающих умершего в последний путь горожан были уже совсем старыми и каждый шаг давался им с огромным трудом.
Бросив на траурную процессию еще один быстрый взгляд, девочка метнулась к двери и выглянула в коридор. Дома было тихо, родители и братья с сестрами, по всей видимости, еще спали, и Аня торопливо прокралась на цыпочках мимо их комнат к входной двери. Стараясь не шуметь, она взяла висевшее на стене пальто, мысленно порадовавшись, что его до сих пор не убрали на лето в сундук, набросила его поверх ночной сорочки и, на ходу застегивая пуговицы, выскользнула из дома.
На улице было по-утреннему прохладно и зябко. Девочка снова поежилась, но возвращаться домой и не собиралась. Подняв повыше воротник пальто, она протиснулась сквозь окружающие ее дом кусты и осторожно выглянула на дорогу. Она успела вовремя! Мимо нее как раз проходили последние приглашенные на похороны люди. Прямые как палки седые мужчины в безупречных костюмах и сгорбленные женщины с лицами, скрытыми густыми вуалями, в старомодных черных платьях, пугающие своим мрачным, трагическим видом и в то же время невероятно притягательные…
Аня высунулась из кустов еще сильнее и замерла, глядя вслед удаляющейся процессии. Это зрелище было одним из ее самых любимых. Лошади, покрытые черными попонами, катафалк, выкрашенный черной краской, люди в черной одежде — все это завораживало девочку, но при этом не пугало, как других людей, и даже не портило ей настроение. Наоборот, наблюдая за похоронами, Аня чувствовала сумасшедший душевный подъем, который едва ли смогла бы объяснить. Да и не стала бы она ничего объяснять, даже если бы ее начали расспрашивать, зачем она смотрит на катафалки и что при этом ощущает. Ей просто нравилось это делать — провожать взглядом черные фигуры и чувствовать себя причастной к чему-то важному, чуть ли не самому главному в жизни.
Процессия тем временем уходила все дальше от дома Ани, и она, забыв обо всем на свете, сделала несколько шагов к дороге, чтобы подольше не терять катафалк и сопровождающих его стариков из виду. По улице шли другие прохожие, торопившиеся по каким-то своим делам. Некоторые из них с недоумением посматривали на одетую в пальто и домашнюю обувь девочку, но Аня не обращала на них внимания. Пусть смотрят, пусть удивляются и неодобрительно качают головами! Когда она была помладше, здешние жители видели ее еще в более странном наряде, бегающей по улицам босиком и в измятом платье, тоже таращились на нее во все глаза и даже показывали на нее пальцем, называя «дикой девчонкой». По сравнению с тем, как она выглядела тогда, сейчас Аня была одета почти прилично! И если люди снова будут думать о ней как о дикой, странной или вовсе умалишенной, Ане это совершенно все равно, несмотря на то что ей уже одиннадцать лет и она совсем взрослая девочка! Не до них сейчас, надо досмотреть, как похоронная процессия исчезает за поворотом.
И она смотрела. Смотрела на все более нечеткие, уменьшающиеся черные силуэты и не видела ни других прохожих, ни зеленеющих по обеим сторонам улицы кустов и деревьев, ни бегущих по бледно-голубому небу пышных облаков. Все это было слишком обычным по сравнению с катафалком и идущими за ним скорбными фигурами, по сравнению со смертью. Ане порой казалось, что все остальное вообще не имеет никакого значения…
Она продолжала некоторое время стоять у дороги, глядя вдаль, даже после того, как последний из провожавших гроб прохожих завернул за угол и пропал из виду. Но внезапно подул сильный ветер, и девочка почувствовала, что совсем озябла. Надо было возвращаться домой, пока она не замерзла окончательно и не начала опять кашлять и пока дома не обнаружили ее отсутствия. Аня отступила обратно в кусты и, заслоняя ладонью глаза, чтобы их не задели раздвигаемые ею ветки, стала пробираться обратно к дверям своего дома.
Перед глазами у нее по-прежнему стояла медленно движущаяся по улице вереница стариков в черном. Всем им было уже очень много лет, за семьдесят или за восемьдесят, а тому, кого они хоронили, наверное, еще больше. Эти люди жили в закончившемся всего полгода назад девятнадцатом веке и собственными глазами видели события той эпохи. Видели, как приезжали в Царское Село Александр III, Александр II, Николай I… Как прибыли в только что открывшийся лицей первые ученики — Пушкин и Кюхельбекер, Пущин и Дельвиг… Как приехал туда Державин, чтобы впервые услышать стихи смуглого и кудрявого лицеиста по кличке Обезьяна… Все эти люди, правители, о которых Ане рассказывали на уроках в гимназии, и поэты, которых она читала и перечитывала с тех пор, как ее научили азбуке, были для тех стариков живыми современниками. Может быть, они встречали их на улице, а может быть, даже были с ними знакомы — эта мысль не давала Ане покоя с самого раннего детства, с того дня, как она впервые увидела в окно ковыляющую мимо их дома старушку с клюкой. Это было зимой, кусты, заслоняющие окна их дома, стояли совсем голые, а снега к тому времени намело еще не слишком много — тот редкий случай, когда из окон хорошо видна и улица, и дома напротив, и прохожие. Пользуясь такой редкой возможностью поглазеть в окно, Аня сидела на подоконнике и вдруг увидела старушку — сгорбленную, прихрамывающую, каждый шаг требовал от нее огромных усилий, и двигалась она очень медленно. Девочка смотрела на нее во все глаза и не могла оторваться. Хотя уже много раз видела стариков, никогда раньше они не вызывали у нее такой смеси любопытства, почтения и некоторого страха…
