Она говорила это оставаясь чудовищно прекрасной. Он ровно ничего не понимал, привыкший к молчаливому выражению скрытной вульгарной страсти, ошеломленный этой дерзкой откровенностью грязного цинизма. Он предполагал найти здесь нечто очень простое, заурядно, пожалуй, и великое, по сравнению с ним маленьким человеком, но уже не в такой степени чудовищно-великое. Будучи сам ничтожеством посредственности, он отворачивался от истинно великого, даже во зле. Потом, ему не нравилась эта манера говорить — какая-то необычайная, полная очарования и блеска, и, в то же время, своего рода педантичная, при всей своей дикости. Что же это за женщина? Смесь синего чулка с женской натурой? Но жест, сделанный ею пришедшим людям, мог быть только жестом пророчицы. Но, ведь, это могло выйти у Франсуэлы не более, как под влиянием минуты — он взглянул при этом на две стоявшие на столе, и почти опорожненные бутылки — невозможно допустить, чтобы подобная экзальтация была ее нормальным состоянием. Словом, он чувствовал неизбежную необходимость вернуться — не с неба, но из ада — на землю, и, при этом, попытался разрушить грустное восхищение простым, даже очень вульгарным, словом, которое он говорил уже раз двадцать, при подобных встречах:
— Франсуэла, не расскажешь ли ты мне свою историю?
Она взглянула на него широко раскрытыми глазами, удивленная.
— Ба! Разве у меня есть история, или, даже, если я имею ее, ты думаешь, я помню ее? Я сама не знаю, как того, откуда я явилась, так и того, куда иду. Знаю только то, что делаю, вот и все. Я забываю опьянение вчерашнего дня в опьянении сегодняшнего. Что мне за дело до прошлого! Моей жизни не нужно возврата.
Но, говоря это, она как будто задумалась и потом резко проговорила:
— А впрочем, я постараюсь рассказать тебе свою историю, если это тебя занимает! Я ведь никогда не пробовала вспоминать о ней; попытаюсь. Ты подал мне мысль узнать и понять самое себя. Быть может, это развлечет меня. Я читала много романов, почему бы мой собственный не смог заинтересовать меня? Разумеется, нельзя было бы написать такую книгу. Однако, посмотрим. Вот я также интересуюсь теперь собой, как и ты. Вероятно, будут и неожиданности. Слушай, если хочешь; я также буду слушать.
Она легла на ковер, укуталась в свой яркий шелковый пеньюар и осталась неподвижной, лежащей вполуоборот, опершись локтями на материи, уткнув подбородок на ладони, с лицом, закрытым густыми прядями распущенных волос, которые падали вдоль всего тела, точно те баснословные мифологические животные, полульвы, полубогини, которые встречаются иногда в нишах.
Сначала, она заговорила медленно, как-бы во сне.
— Была ли я ребенком? — Не думаю. Едва родившись, уже стала женщиной. Я никогда не играла; припоминаю детские хороводы, где танцуют под звуки песен, обручи, которые катятся, как колеса, воланы, перебрасываемые друг другу; я проходила мимо игр и смеха, не вмешиваясь в них, как взрослая, озабоченная другими мыслями; это, конечно, были не мысли, а скорее, инстинкты. Но, вся погруженная в интересы настоящего, я плохо умею провести границу между моим тогдашним существованием и теперешним. Жизнь моя представляется мне каким-то бесконечным, вечно одинаковым продолжением предыдущего: просто кажется будто у нее не было начала. Какое-то появление без воспоминания об отъезде. Даже, смотрясь в зеркало, я вижу себя такою же, как была. Ошибаюсь, конечно. Должна же я была быть маленькой девочкой. Погоди, не говори ничего, дай мне порыться в воспоминаниях. А! наконец, вспомнила.
Да, была маленькой, но стройной и полной, с такими же губами, смелой, дерзкой, шедшей прямо навстречу людям, смотрящей им в лицо, точно надеясь прочесть что-то в их глазах. Все удивлялись. Иногда, кто-либо из посетителей, посадив меня на колени, сначала, с улыбкой смотрел на меня долго и пристально, когда я прижималась к нему, закинув голову назад и закрыв глаза, как кошка, которую гладят; потом, он меня резко отталкивал, смотрел на мать, по видимому, стараясь подыскать нужное слово, вставал, как-то смущенно раскланивался и, не поцеловав меня, уходил. Мне было в то время семь или восемь лет. Я вечно пряталась по углам, где повторяла слова, услышанные мной в прихожей, смысл которых был для меня непонятен, но звучность их надолго оставалась в памяти и как бы опьяняла меня; иди же, наконец, всматривалась пристально, до того пристально, что зрение утомлялось в картины, развешенные по стенам: бледные мученики, без одежд, распятые на крестах; склонившиеся к подушке молодые люди, протягивающие свои белые руки к уснувшим женщинам. Эти фигуры точно оживали, поворачивались ко мне; они говорили какие-то таинственные слова, от которых меня бросало в жар; руки и голова горели, как и все тело. Иногда я быстро вскакивала, влезала на стул, на мебель, чтобы достать эти живые образы, и льнула губами к этим голым рукам, к прекрасным лицам, досадуя на то, что картины не возвращают мне поцелуя, скребя пальцами бездушное полотно, которое не отвечало на мой порыв.
Ночью следовали сны. Были ли это сны? Нет, смутные, но трепещущие видения. Ни одного цельного существа, подобного живущим, но лишь очертания, прикосновения к телу, ласки. Я просыпалась, измученная, вся в поту, с до крови закушенными губами, задыхающаяся в крепко сжимающих меня объятиях моих собственных рук, окончательно разбитая. Тогда говорили: «Бедная малютка! Она лунатичка». Когда мой отец и мать — мы были очень богаты и жили в Барселоне, в великолепной, вилле на берегу моря — отправлялись путешествовать, я ложилась спать на постели со служанкой, которой был поручен надзор за мною.
У этой девушки был любовник, которого она тайком проводила по вечерам в свою комнату: какой-то малый, с грубыми манерами, темноволосый, почти брюнет, в жилете, расшитом сверху позументом. Вероятно, какой-нибудь тореро. Они вместе ужинали, рассказывая друг другу разные истории или целуясь, чтобы убедиться в моей скрытности, они сажали меня ужинать с собой. Помню, что этот человек часто смотрел на меня исподтишка, в то время, когда его любовница отворачивалась в другую сторону. Мне тогда было девять лет, я росла и полнела. Иногда также он брал мою голову в свои маленькие, но жесткие руки; при его прикосновении, будто иглы кололи меня по всему телу, а он до того сжимал меня, что я едва не кричала. Тогда он что-то говорил, чего я не понимала, но что, должно быть, было очень смешно, так как он громко хохотал, она также не менее его — вероятно, из ревности. Но он, между тем, делал мне больно, сжимая все сильнее и сильнее. Глаза мои горели, точно от вина, и в голове, у самых корней волос, я ощущала жгучий жар. Мною овладевало какое-то безумие; хотелось броситься на этого человека, впиться ему ногтями в горло, разорвать, укусить его. Но я не жаловалась на боль, глядя на него снизу. Мне также хотелось, чтоб он задушил меня. Потом, служанка вставала: «Уже поздно! иди, Франсуэла, ложись и засни — поскорее». Я раздевалась, в то время, как он шептал ей что-то на ухо, среди шумных поцелуев.
Укутавшись в холодное еще одеяло, я ложилась около стены и закрывала глаза. Моя кожа была так горяча, что холод постельного белья казался мне каким-то ледяным покровом; пальцы моих обеих рук; крепко прижатые к груди, впивались в нее, как когти. Но хотя я чувствовала во всем теле лихорадочный жар и озноб, я лежала неподвижно, стараясь поплотнее прижаться к постели, чтобы не дрожать; несмотря на душившие меня спазмы в горле, я старалась дышать тихо и ровно, чтобы меня сочли спящей. О! эти ночи! эти ночи! Никакие адские муки не удивят меня более, потому что я испытала их! Если можно представить себе охапку соломы, которая горит вечно, никогда не сгорая — таково было мое состояние! Горящие глаза, горящие губы, изнурительный пот, готовая зарычать, прыгнуть и, в тоже время, неподвижно лежащая в каком-то столбняке, с судорожно сжатыми кулаками у рта, обессиленная настолько, как будто меня сдерживала надетая рубашка из раскаленного железа. Впрочем, раз… я вскрикнула.
