Гувернантка ее, мадемуазель Арминия Циммерман, постоянно делала ей замечания о не свойственности, например, неразмеренной походки для ее величества. Ведь, хотя и было желательно, чтобы она утратила врожденную горделивость, но все-таки она должна была сохранить манеры принцессы и оставаться как бы скучающей сообразно своему рангу.
Представьте себе, ради сравнения, попугая, у которого отняли жердочку, потому, что она сделана из золота, и которого держать все-таки на привязи в силках с помощью гадкой веревки.
Лизи, гордо державшая свою голову, с тех пор, как снята была с нее диадема, возмутилась, как умела, этими нелепыми требованиями. И действительно, пусть уж ей предоставят свободно играть, если не позволяют царствовать. Она открыто заявила, что будет забавляться, как ей вздумается, не останется сидеть взаперти в молельне, где так скучно; будет кататься по траве, когда это ей доставляет удовольствие, и будет рвать свои платья так часто, как только захочет.
Ужаснувшаяся всему этому, мадемуазель Арминия сделала крестное знамение. Лизи отвечала на это гримасой и убежала искать гнезд в развалившихся старинных воротах. Гувернантка также хотела последовать за ней, но тут же вспомнила, при этом, о своих больных ногах, которые почти были парализованы от долгого стояния на коленях, и с достоинством покорилась необходимости остаться в своем уединении.
Обитатели этого местечка говорили, что на развалинах Лимменбурга поселились два, совершенно противоположенные, духа: Черная Дама — Арминия, и шалунья — Лизи.
Из придворного двора она устроила птичник; в старинных стенах, покрытых вьющимися растениями, голуби вили свои гнезда; в трещинах площадки куры искали себе зерна, а неосторожные ящерицы выползали греться на солнце; в покрытом тиной болоте копошились целые стаи уток; по двору расхаживали индюки, со своими красными кораллами на шее, между тем как петух, взобравшись на груду камней, хлопал распущенными крыльями и, красуясь на солнце, выкрикивал свое «кукареку»; тут целые дни стоял оглушительный шум кудахтанья, кряков, воркованья голубей; летали вверх разноцветные перья птиц, стремительно бросавшихся навстречу Лизи, когда она в своей коротенькой юбочке, с засученными рукавами — совершенно, как маленькая фермерша кидала им из корзины овес и маис, при чем поднималась драка у голубей, между тем как петух ожесточенно хлопал крыльями над их головами.
Однажды, одна из куриц, хорошей породы, беленькая, с золотистым хохолком, по-видимому, заболела; она сидела поодаль от других, нахохлившись или спрятав голову под крыло, и даже не открывала клюва, когда Лизи, стоя перед ней на коленях и, наклоняясь к ней, держала во рту зерна. Очень встревоженная этим, так как это была ее любимая курица, эрцгерцогиня придумала довольно странный способ для ее излечения: она взяла осторожно одною рукой больную птицу и одним взмахом ножниц отрезала ей хохолок, который, вроде короны, украшал ее голову. И на другой день курица весело прыгала и кудахтала сильнее, чем прежде.
— Как это похоже на меня, — подумала Лизи.
В долине, по другую сторону горы, была деревушка, и для девочки-маркграфини не существовало большего удовольствия, как отправляться туда играть с маленькими крестьянскими и деревенскими мальчиками. Если те, которые были постарше, относились к ней, как подданные, то она выбирала детей моложе себя, которые ей более нравились. К тому же, эти вовсе не выказывали к ней уважения, и она не обязывалась давать им целовать свою руку. Однако, она пользовалась у них особого рода авторитетом. Даже Жюстус, сын учителя — несмотря на свои одиннадцать лет и на свою серьезность, так как вечно сидел с книгами; — и он подпал под влияние Лизи, и даже до такой степени, что по первому ее знаку, без малейшего колебания и, не роняя своего достоинства, перелезал через забор, чтобы сорвать маленьких зеленых яблок, до которых она была большая лакомка.
Но она вызывала его угодливость вовсе не своим происхождением; нет, этим она обязана была своим личным достоинствам; весь этот маленький детский мирок обожал и слушался ее потому, что она была самая резвая шалунья из них всех.
Она умела устраивать самые веселые хороводы, придумывать игры и новые шалости; можно наверное сказать, что в течении трех или четырех лет никто, кроме Лизи, не выдумывал таких шалостей, как, например, привязать кастрюлю к хвосту собаки, вырвать с корнем тюльпан в саду школьного учителя или пришпилить павлинье перо к платью пастора. Она предпринимала с ними длинные экскурсии в лес и на поляны, где все ходили большими группами, вроде толпы богомольцев и откуда возвращались иногда поздним вечером, с запутавшимися колючками в волосах, с черными от ягод губами, в разорванных платьях и шароварах. Правда, матери бранили их, но зато как они там веселились!
Матери были отчасти правы; эти долгие прогулки были не безопасны, чему доказательством может послужить следующее происшествие, случившееся с Лизи и ее компаньонами.
Все они возвращались, однажды, в деревню, идя по окраине леса поглощенного лучами заходящего солнца — она, припрыгивая, запыхавшись и вся раскрасневшись от удовольствия, с развевающимися по ветру локонами, с полными руками трав и полевых цветов;. другие дети позади нее, немного усталые, но вполне довольные, волоча по земле длинные ветви — как вдруг из-за деревьев выскочили восемь или десять замаскированных маленьких людей, которые окружили их с криком:
— Кошелек или жизнь!
Можете себе представить, до чего перепугались наши шалуны! Мальчики и девочки с криком ужаса жались друг к другу, как птенцы в гнездышке; некоторые даже встали на колени, умоляя не делать им вреда. Одна Лизи, высунув свое оживленное личико из вороха цветов, казалась более удивленной, чем испуганной, она заметила, что самому старшему из бандитов было не более двенадцати или тринадцати лет, и что все они были одеты в красивые шелковые и бархатные вышитые кафтаны. А ведь, она никогда не слыхала, чтобы воры, грабившие на больших дорогах, были так молоды и так хорошо одеты.
Но можно было допустить и опасность, так как злодеи эти, которым черные маски придавали нечто трагическое, прицелились в испуганную группу детей маленькими пистолетами, вероятно, игрушечными; а могло случиться, что то было и настоящее оружие, Лизи, найдя этот момент удобным для переговоров с разбойниками, сказала, полушутя, полусердито, обращаясь к начальнику шайки; таким сочла она самого высокого мальчика, кафтан которого был расшит красивее всех остальных:
— Я, господин, отдам вам монету в шесть крейцеров: это все, что я имею, а у других нет ничего. Но, ведь, на шесть крейцеров вы можете купить пирожков и вишен. Возьмите монету и пропустите нас.
Атаман пожал плечами и сделал презрительный жесть.
— Шесть крейцеров? — вскричал он. — Вот велика сумма! Смешно было бы подумать, что такие джентльмены, как мы, беспокоили себя из-за такой ничтожной добычи! Если у вас нет денег, то вы останетесь нашими пленниками до тех пор, пока ваши родственники не внесут за вас хороший выкуп, вроде четырех или пяти тысяч талеров. Итак, в путь, идите за нами в лес; капитан решит вашу участь.
