Между женщинами сидело несколько мужчин, и человек, мало-мальски знакомый с этим обществом, легко мог узнать маркиза Везеда, японского уполномоченного посла, который носил костюмы тирольского пастуха, сохранив привычку одеваться таким образом со времен своего пребывания в Инсбруке. Тенор Линдбауэр, с маленьким сжатым розовым ртом и изящными черными усиками, вертел между указательным и большим пальцами своей пухлой руки маргаритку, похищенную из волос своей соседки, между тем, как полные неги глаза его скользили по стене, на которой висела его высокая, белая, как серебро, блестящая шляпа. Доктор Пфейфель, всегда умевший втираться в избранное общество дворян и художников, уже склонял к скатерти свое исхудалое, полупьяное лицо, окаймленное бакенбардами грязно-красного цвета, из-за которых торчали два чрезмерных больших уха; Пфейфель был вполне пруссак, до того пруссак, что даже, когда он сидел без каски, казалось, будто она все еще красуется на голове. Кроме того, тут было пять или шесть пианистов, желающих подражать Бетховену, двое ученых — один датчанина, другой саксонец — с претензиями говорит французские каламбуры; композитор-бельгиец, презрительно относившийся к французским нравам, хотя сам был изгнан из отечества за обольщение двух дочерей бургомистра города Льежа, которым давал уроки музыки; англичанин, назначение которого состояло в том, чтобы оставаться верным самому себе, и гасконец-приказчик торгового дома из Шампани, втеревшийся в это общество, в надежде высмотреть покупателей; он доказывал, что, если хорошее вино составляет исключительное преимущество Франции, то хорошую музыку можно слышать лишь в Германии. Сам же он с большим чувством играл на охотничьем роге. Словом, то был меломан, не уступающий Годиссару.
Веселая компания беззаботных гуляк; привыкших к трактирной жизни, пила, болтала и смеялась, сидя вокруг стола, над которым качалась висячая лампа, светом своим увеличивавшая блеск драгоценных женских уборов и ярче обрисовывавшая атласистую белизну их обнаженных плеч.
Однако ж, странное дело: с минуты появления Фридриха, никто не поминал имени принца Тюрингского, а слышался лишь разговор о предполагаемом представлении мистерии Страстей Господних, о празднестве, устроенном в прошлом месяце в Берлине, о представлении Рыцаря-Лебедя, которое в скором времени должно было быть исполнено в Нонненбурге, лишь бы только смерть Иосифа II не облекла двор и город в глубокий траур. По видимому, ни мужчины, ни женщины не заметили появления Фридриха и никто не обратил на него внимания. Обманутый в надежде удовлетворить своему любопытству и утомленный шумом, нарушавшими его грезы, он велел служанке приготовить для себя комнату, и когда она приотворила маленькую стеклянную дверь, из-за которой виднелась лестница, ведущая в верхние комнаты, он приподнялся, чтоб выйти из зала.
В эту минуту, раздался страшный шум разбитой посуды, шум, который немцы называют «Базар», и которому обязан своим названием один из берлинских журналов.
Фридрих приостановился и, обернувшись, увидел, что один из гостей стоял со сжатыми кулаками, щеки его покраснели от гнева и покрылись морщинами, подобно ряби на поверхности воды, между тем, как обломки целой груды тарелок валялись на столе и на полу. Эта личность, незамеченная. Фридрихом до последней минуты, была не большого роста, худощавая, одетая в узкий, каштанового цвета, суконный сюртук, однако же можно было предполагать, что в этом слабом на вид существе скрывалась мощная сила воли; в данную минуту, он походил на связку упругих существ, ибо он весь конвульсивно содрогался, подобно женщине в нервном припадке; но выражение лица его, в спокойном состоянии, вероятно, было высокомерно и величаво спокойное. В то время, как тонкие, бледные и едва заметные губы зловеще были искривлены, его широки, ясный и гладкий лоб, окаймленный волнистыми с проседью волосами, сохранял ненарушимое спокойствие великой мысли, а в ясной прозрачности его глаз, подобных глазам невинного ребенка или девственницы, светились чистые, возвышенные грезы. Доктор Пфейфель, молча, складывал в кучки разбросанные по столу обломки, и, казалось, никто не был взволнован случившимся, потому ли, что веселая компания, не обратила внимания на такую выходку, или же потому, что нарушитель всеобщего веселья был из тех, которым все прощается, и на которого никто, не решится изъявить неудовольствие. Что же касается до самого нарушителя спокойствия, губы его и сам он дрожал все сильнее и походил на колеблющуюся струну, приведенную в движение pizzicato; наконец, он сорвал с головы свой бархатный берет, который уже висел на его левом глазу, на подобие петушьего гребня — сжал его в своих стиснутых кулаках, потом то втискивал его в карман, то снова вынимал и надевал на, голову; крикливо произносил отрывистые, резкие слова, звуки которых напоминали шум падающих камней.
— Глупый! безумец! сумасшедший! Аббат Глинк, сам не понимает, что говорит. Новый король не будет лучше старого. Что же изменится? Одно лишь имя. Фридрих, как и Иосиф, будет лишь председательствовать в совете министров, делать войскам смотры и, в свободное время, посещать мастерские разных художников. Что же касается, до музыки, то, конечно, он о ней не позаботится, а между тем, музыка — это чисто немецкое искусство. Англия имеет Шекспира, Франция Виктора Гюго, Германия Себастьяна Баха, Бетховена и меня. Без музыки нет славы для Германии, лирическая драма есть высшее и безусловное осуществление нашего национального идеала. Но наши принцы не понимают этого и приказывают приглашать в свои театры лишь французских актеров. Если нам нужны Фиделио, или Флорис и Бланшфлор, то нам преподносят водевили Скриба, и такой порядок вещей неизменен; поэтому-то я опять предпочту вернуться в изгнание, ибо единственный благоразумный монарх это император Бразильский, он поручил мне написать лирическую драму для Сан-Педро-Д'авкантара, я исполню это и уйду. Это решено. Прощайте. Чем оставаться в Германии, где короли отказывают мне в нескольких миллионах, для постройки театра, я лучше возвращусь во Францию, и если маленький Фридрих пожелает заказать торжественный марш для своей коронации, то предоставлю ему полное право заказать таковой кому-либо из еврейских учеников Мендельсона или Мейербера.
Излив свой гнев и исковеркав свой берет, как сделал бы игравший с клубком ниток котенок, этот разгневанный человек подбросил его на воздух, а сам опрометью кинулся к полуоткрытой служанкой двери. Доктор Пфейфель встрепенулся и, подмигивая глазом, сказал аббату Глинке:
— Ганс Гаммер сегодня в дурном расположении духа.
При приближении Ганса Гаммера, Фридрих отскочил в сторону; несмотря на свое уединение, слава этого человека достигла и его. Как! Он видел перед собой этого странного, причудливого человека, которого превозносили, в тоже время, унижали, боготворили и ненавидели, человека, силой своего гения и своей смелостью вызывавшего то энтузиазм, то зависть в самых флегматических характерах, революционера, восставшего против искусства и уничтожившего все существующие правила, разрушающего ложную славу и нарушающего издавна существующие законы музыки, для того, чтоб создать живую и одухотворенную драму — словом, этого безумца и божество, Ганса Гаммера! С бьющимся сердцем, Фридрих бессознательно пошел за ним по лестнице. Хотелось ли ему видеть его, говорить с ним! Он сам не знал этого, но, если бы, в это время, Ганс Гаммер обернулся, то юный принц убежал бы без оглядки, подобно ребенку, пойманному в шалости.
