Вскоре ему послышался как бы умирающий и сухой стон, заставивший его содрогнуться и отступить назад. Тогда, пристально вглядываясь в темное пространство, он, заметил между панелями стены блеск двух перекрещенных золотых полос; это было распятие, висевшее в комнате королевы Теклы, служившей ей спальней и, вместе с тем, молельной; но все еще не понимал, с какою целью был туда приведен. Фридрих хотел уже уходить, как в отдаленном конце комнаты блеснул едва заметный бледный свет, с трудом пробивающийся через опущенные тяжелые занавесы.
В ночной темноте свет этот походил на белую звездочку, не решавшуюся выглянуть из-за заслоняющих ее облаков. В то же время, опять послышался стон, но постепенно ослабевающий, подобно угасающей душе. Тогда только вспомнил он, что Карл говорил ему о Лизи, и быстрыми шагами, пошел по направлению к большой светящейся точке; подняв тяжелые занавесы, он увидел Лизи, лежавшую в алькове, где висела маленькая лампадка, но не ту полную, цветущую и веселую Лизи, которую знал прежде: бедная страдалица была неподвижна, и мертвенная бледность покрывала ее лицо, между тем, как королева Текла, в черном одеянии, стоя на коленях у одра умирающей, голосом старой и суровой монахини, читала молитвы. При виде Фридриха, едва заметная улыбка мелькнула по губам Лизи, и по щекам пробежал легкий румянец, а королева Текла неутомимо продолжала молитву.
— Наконец, и ты пришел, мой возлюбленный Фридрих, едва внятно проговорила Лизи, я не надеялась еще раз тебя видеть, и мне было страшно умирать, не взглянув на твои добрые и ясные глаза, в прежнее время с нежною ласкою на меня устремленные. Мне говорили, что ты забыл меня, но это несправедливо, ты добр и пришел, ты не знал, что болезнь моя так опасна, и не полагал, что можно умереть от падения в воду — вот причины твоего долгого отсутствия. Как бы то ни было, смерть моя неизбежна, вода была холодна, я простудилась и умираю от воспаления в груди, к тому же твой бесчеловечный поступок сильно огорчил меня. Я говорю это не с целью тебя огорчить или возбудить угрызение совести, нет, ты пришел, и я все прощаю; ты не можешь оскорбляться моими словами, молодые девушки часто бывают глупы и многого не понимают, у тебя же, вероятно, были основательные причины для такого поступка. Как я переменилась, смотри на меня пристальнее и долго своими ласкающими глазами, возьми обе мои руки, более этого я ничего не прошу.
Слова ее едва были слышны, а голос походил на жалобное щебетанье умирающей в своем гнезде птички. Тогда она протянула к Фридриху дрожащие и исхудалые руки, сухие и тонкие, как неоперившиеся крылышки только что вылупившегося птенца. Но Фридрих, мрачный и обессиленный, оставался неподвижен и молчал, а глаза его, полные ужаса и страха, бессознательно блуждали от умирающей Лизи к усердно молящейся королеве.
Две крупные слезы скатились по бледным щекам умирающей Лизи, безжизненные руки опустились, и в избытке отчаяния она прошептала едва слышным голосом:
— Все кончено, ты меня не любишь, ты жесток, безжалостен и не имеешь сострадания к умирающей. Что стоило тебе протянуть ко мне руки!? О, если бы ты знал, как страшно умирать в молодости, когда в будущем было столько прекрасных надежд на жизнь, рука об руку с тобой! Я смелее пошла бы навстречу смерти, и куда бы ты меня привел, всюду была бы я счастлива, но ты отказываешь мне в этом последнем и предсмертном утешении. С каким наслаждением обвила бы я твою шею, чтоб ближе прижать тебя к сердцу, но силы мне изменили, и я должна отказаться от такого счастья. Какая же причина такой перемены? В Лилиенбурге мы были так счастливы, ты был так добр и счастлив, когда я кормила своих голубей и цыплят, часто надо мною смеялся и уводил меня из птичника, подобно рыцарю, похищающему свою возлюбленную, называя меня, то Орианой, то Клориндой. В то время ты любил меня, не был таким диким и не избегал меня, теперь же исполни мою ничтожную просьбу, если не хочешь взять мои руки, то нагни ко мне свою голову, чтобы в минуту последнего издыхания, отделяющаяся от тела душа моя могла коснуться твоих губ.
Лизи умоляла с такою трогательною нежностью, что, наконец, слезы выступили из глаз Фридриха и мало помалу он приблизился к умирающей, продолжавшей тихим голосом:
— Так, хорошо, благодарна тебе, мой милый Фридрих, нагнись поближе и прислони свою голову к моему исхудалому плечу. Теперь я счастлива, помнишь, в Лилиенбурге, как мы были счастливы, сидя в таком положении на берегу озера, любуясь позолоченной луной, расстилающейся пред нами лужайкой. Как бы ужаленный этим воспоминанием, Фридрих быстро отступил назад, называя Лизи безумною и; требуя ее молчания.
Пораженная столь грубою жестокостью, она почувствовала холодную дрожь, пробежавшую по ее жилам, она приподнялась немного, глаза ее широко открылись, а из груди послышался глухой хрип, и она упала мертвою.
— Lux perpetua luceat eis, amen, — пропела королева Текла и, прекратив свою молитву, набожно закрыла главу усопшей, вспоминая красоту и веселость Лизи, когда она еще жила в Лилиензее, и как бы слыша ее пение, смешанное с воркованием голубей и клокотанием цыплят.
Фридрих же бежал в темноте, с шумом опрокидывая все находившееся на его пути.
* * *
Фридрих, не поколебавшийся в своем решении удалиться ото всех, его окружающих, заперся в королевских покоях, куда никто не допускался, за исключением Карла: даже, королева Текла, министры и медик его были лишены этого права; поэтому, при дворе и по городу распространился слух, что, король впал в болезненную и непостижимую меланхолию, долженствующую неизбежно кончиться умопомешательством. Но это был лишь ни на чем не основанный слух, требовавший подтверждения.
На все вопросы Карл отвечал уклончиво, а чаще отзывался полным незнанием происходившего. Входя в комнату Фридриха, он всегда заставал его с поникшей головой, не подымающего глаз, со скрещенными и судорожно сжатыми за спиною руками, ходящим вокруг стола, как делал он в детстве, когда они жили в Лилиенбурге. Король постоянно молчал, даже не спросил, жива ли раненная им, соблазнившая его женщина, и не осведомился о похоронах Лизи, церемониал которых был устроен с подобающим торжеством. О чем думал Фридрих в своем уединении, и что побуждало его к столь упорному молчанию, все это крайне смущало и беспокоило Карла, искренне любившего своего задумчивого и грустного господина. Наконец, он решился подсматривать в замочную щель и прикладывать ухо к двери: в первые дни Карл ничего особенного не видел, лишь постоянно ходившего кругом стола короля, и слышал легкий шорох шагов, заглушаемых мягким ковром. Но, однажды, вечером, не слыша обыкновенного движения, Карл внезапно вошел в комнату, и увидел короля, лежащего на кровати, в горячечном припадке и сильных конвульсиях; глаза его были закрыты, казалось, что-то его давило, лицо судорожно сжималось, он кусал губы, и холодный пот стекал по его щекам; в то же время, — он произносил какие-то дикие и непонятные слова, прерываемый частым хрипением, и слова эти вырывались из груди его, подобно жидкости, силящейся излиться из засоренного горлышка посуды.
— Нет! Никогда, никогда не соглашусь! Женщины, повелевающие, равно как и умоляющие — все одинаково бесстыдны и гнусны; они воплощенные грех и позор. Тело, соединенное с телом, уподобляется куче навоза, а разница полов есть злокачественная язва человечества, в жилах живых людей кишат бесчисленное множество червей, а поцелуй есть лишь цвет гниения, и смерть должна бы поразить всех женщин, жаждущих страстной любви. Я также хочу умереть, смерть очищает от всякой скверны, но позор и скверна человеческого рода живучи даже в минуту агонии, и люди издыхают, как животные. — О, если б было возможно угаснуть, подобно Божеству, радостно подвергая свое гнусное тело страданиям, и с наслаждением чувствовать умерщвление плотских страстей для того, чтоб освобожденными от оков всякой скверны, возродиться в неосязаемом пространстве беспорочности, нетленности и целомудрия.
