На минуту остолбеневшая от изумления и ужаса Глориана, диким голосом зовя Фридриха, как безумная, бросилась к дворцу; но должна была остановиться, целая шеренга солдат с обнаженными саблями оцепила резиденцию. Видя невозможность броситься в пламя и спасти Фридриха или, по крайней мере, умереть с ним, осыпая его горячими поцелуями, бедная Франсуэла, в отчаянии ломала руки; грызла волосы и запыхалась от рыданий. В то же время, из-под портика, еще не объятого пламенем, вышло несколько мужчин и женщин, и луч надежды блеснул для обезумевшей Франсуэлы; король мог быть в числе спасающихся, это было вероятно, тем более, что толпа почтительно сторонилась, чтоб дать им дорогу; Франсуэла бросилась к выходящей группе, но Фридриха там не было, и, увидев Фледро-Шемиля, она дрожащим голосом спросила его, где находится король.
— Король, с помощью Карла, сам поджег дворец и неизвестно куда скрылся, — ответил Фледро, — Фридрих поспешил, и этот поступок еще ничтожен в сравнении с другими его безумными выходками, он хотел лишить себя жизни; несколько дней тому назад, Карл нашел его окровавленным, лежащим в обмороке на ковре и с бритвою в руке.
— Но это невероятно! — воскликнула Глориана, — верно ли, что он покинул резиденцию — и куда мог он уехать?
— Костелан видел короля и Карла, выехавших верхами, — сказал Фледро, — полагают, что они направились к Обераммергау, куда украдкой ездили на прошлой неделе.
— Почему же не сказали вы о том королеве и принцам! — спросила Глориана.
— Я уже достаточно скомпрометировал себя и не хочу более вмешиваться в дела этого сумасшедшего семейства, пусть, они распутывают свои дела, как знают, к тому же, я камергер не одного Тюрингского государя, а потому сейчас отправляюсь в гостиницу, чтоб уложить свое имущество, а чрез несколько часов выеду из Нонненбурга экстренным поездом. Прощайте, вам же представляю действовать, как вы найдете для себя удобным.
— Бессовестный, — сказала Глориана и отвернулась от него.
Фледро же, ничего не ответив, пожал плечами и удалился.
Обдумав свое положение в продолжении нескольких минут, она, не обращая внимания на все разгорающийся пожар, быстро бросилась в толпу и, в свою очередь, скрылась из виду.
На Йоганн-Йозеф-Штрассе, ей попался фиакр, сделав кучеру знак, чтоб он остановился, Глориана сказала ему:
— Мне сейчас же надо ехать в Обераммергау.
Удивленный кучер пристально взглянул на нее.
Так как Глориана плохо говорила по-немецки, то, полагая, что кучер, вероятно, ее не понял, она опять сказала:
— Отвезите меня в Обераммергау.
— Это невозможно.
— Почему?
— Потому что надо ехать семнадцать часов по гористой местности, а лошади мои этого не вынесут.
— Я заплачу семнадцать флоринов за каждый час.
Ослепленный таким предложением, кучер сказал:
— Вы должны будете идти пешком последнюю треть пути.
— Как — пешком?
— Да, кареты не могут спускаться по покатости горы.
— Хорошо.
— Вы сказали, семнадцать флоринов в час!
— Двадцать флоринов, если поедешь быстро.
— Садитесь.
Глориана бросилась в карету, кучер хлестнул лошадей, и они побежали скорой рысью. Улицы, по которым они ехали, были пусты и мрачны, а вдали слышался лишь глухой гул и беспрестанный треск искр. Вдруг раздался оглушительный грохот, равный громовому раскату, небо озарилось страшным пламенем, от которого крыши и фасады лежащих на их пути маленьких домиков, казалось, приняли огненный цвет.
Глава шестнадцатая
На следующий день, незадолго до заката солнца, в долине Обераммергау собралось много окрестных крестьян и пастухов. Разместившись, кто на скамьях, кто на траве, они любовались обширным театром, сцена которого изображала древний Иерусалим; и вдали возвышалась к небу гора — Голгофа. До начала исполнения мистерии в народе было сильное волнение, и многие перешептывались, недоумевая, почему представление Страстей Господних, вместо обычного для того времени, назначалось несколькими годами ранее; равно, удивлялись они и тому, что, вместо четырех отделений, составляющих священную драму, для этого дня избрано лишь последнее; говорили, что, изменение древнего обычая исходило от высшей воли и царской прихоти, что за несколько дней до этого приезжали в Нонненбург посланцы, условившиеся о том с постоянными учредителями торжества, вынужденными сообразоваться с полученными инструкциями; равно распространился слух, что на этот раз исполнителями Христа и римского воина, долженствующего копьем пронзить ребра распятого, будут две никому не известные новые личности: рассказы эти сильно волновали народ, с тревожным нетерпением ожидавший начала представления.
Между тем Сионская площадь наполнялась шумной толпой евреев, римских воинов, женщин, детей и книжников, которых легко было отличить по их четырехугольным головным уборам, а перед толпой шел бледный молодой человек, одетый в белый хитон. Это было начало представления.
Воины Пилата привели Иисуса, и он тотчас же был окружен когортой.
Сняв с Иисуса хитон, на него надели багряницу, и, сделав венец из тёрна, возложили ему на голову, дав в руки трость. Воины плевали на Него и той же тростью били по ланитам и, наругавшись над Ним, преклонив колено говорили: «радуйся, Царь Иудейский». После такого унижения воины, опять сняли с Иисуса багряницу и увели, чтобы распять.
За Ним шло великое множество народа и женщин, которые плакали и рыдали о Нём.
Иисус же, обратившись к ним, сказал:
— Дочери Иерусалима, не плачьте обо Мне, но плачьте о себе и о детях своих. Ибо приходят дни, в которые скажут: блаженны неплодные и утробы, не родившие, и сосцы, не питавшие.
С Иисусом повели двух разбойников, чтоб их также предать смерти.
И привели их на место, называемое Калвария, там распяли Его, и с ним двух других, по ту и по другую сторону, а посреди — Иисуса. И над головою Его было написано по-еврейски, по-римски и по-гречески: Иисус из Назарета, Царь Иудейский.
Пастухи и крестьяне, взволнованные и растроганные до глубины души, с умилением взирали на сцену, находящийся за нею холм и на распятого бледного юношу; с состраданием осведомлялись, кто был молодой человек, заменивший Иисуса. Народу предстояло еще присутствовать при продолжении религиозной драмы, и вот что он увидел:
Иисус, зная, что уже все совершилось, говорит: жажду!
Тут стоял сосуд, полный уксуса. Воины, напитав уксусом губку, и наложив на иссоп, поднесли к устам Его: тогда Иисус, вкусив питья, сказал: «Совершилось!» — и, преклонив главу, предал дух свой.
Но как тогда была пятница, то иудеи, дабы не оставлять тело на кресте в субботу (ибо эта суббота бывает день великий), просили Пилата, чтобы перебить у них голени и снять их.
