— Почему не позавтракать на постоялом дворе? — спросила Честити, отхлебнув.
— Возвращаться опасно: Родгар наверняка оставил там своих людей.
— Да, но наши лошади…
— Позаимствуем пару у Хедера потихоньку.
— Вы как будто не собирались из-за брата прятаться по углам, — съязвила девушка.
— Я и не прячусь, я избегаю конфликтов, — буркнул Син.
Снаружи моросило. Мир казался однородно серым и невыразимо унылым. Найти в тумане конюшню оказалось непросто. Но скоро Син и Честити стояли в дверях, глядя на два ряда стойл. К их неприятному удивлению, здесь обнаружились признаки жизни — хромой старик.
— Лошадку, милорд? — спросил он у Сина с недоверием человека, повидавшего всякое. — Что-то рановато вы изволили сегодня пробудиться.
— Дела, — отмахнулся Син. — Вот что, любезный, я — лорд Маллорен и срочно нужен при дворе. Хозяин дома любезно позволил мне взять лошадей для себя и грума.
Вид у него был внушительный, тон — авторитетный. Дежурный конюх не посмел перечить и отправился — а вернее сказать, потащился — седлать. Син покачал головой и пошел помочь, оставив саквояж Честити.
— Мой брат маркиз Родгар уже выехал? — небрежно осведомился он, когда они уже были в седлах.
— Никого, кроме вас, милорд, тут не было.
— Какая досада, уехать не простившись! Так и передай ему, любезный, что я страшно досадовал. — Син бросил конюху монету и подстегнул лошадь.
— Не разумнее ли было купить его молчание? — спросила Честити немного погодя.
— Какой смысл? Родгар все равно заплатит больше, чтобы развязать ему язык.
— И потому вы намеренно наводите на след?
— Пока он раскачается, мы будем в Мейденхеде, — возразил Син с улыбкой. — Когда все будет сделано, он может схватить нас, если пожелает.
Он вырвался вперед, оставив Честити бормотать бранные эпитеты. Отношение Сина к брату граничило с одержимостью, а одержимость чревата бедами. Очень хотелось лишить его самодовольства, рассказав, что Родгар поднялся еще раньше, чем он сам. Но это означало бы раскрыть свою тайну.
Энергичный галоп продолжался, пока впереди не открылся перекресток с указателем.
— Проклятие! — вскричал Син. — Я сбился с дороги! Всему виной поездка в карете Хедера, где я…
— …где вы упоенно подпевали низкопробным песенкам!
— Мой юный друг, вы можете вырасти в законченного зануду. Учитесь хоть немного наслаждаться жизнью.
— Не волнуйтесь, я это делаю. При случае.
— Да неужто? Хотелось бы верить.
Честити улыбнулась, Син тоже — каждый про себя.
— Надо держать курс на север, — сказал он, оглядевшись. — Рано или поздно выедем на Лондонскую дорогу.
Небо прояснялось по мере того, как солнце пробивалось сквозь облака. Изморось прекратилась, туман начал рассеиваться. Беглецы ехали еще час. На привале они поделили пирог, причем Син зевал во весь рот, а Честити приходилось изо всех сил бороться с ответной зевотой. Этой ночью они спали часа два, не больше.
— Страдаете от недосыпа, милорд? — спросила девушка сладким голосом.
— А у вас, юный Чарлз, какой-то окостенелый вид. Сказываются долгие часы в седле?
Девушка залилась краской и снова уткнулась, на сей раз в пирог. Седло тут было ни при чем — она, если можно так выразиться, страдала от злоупотребления страстью. Между ног саднило, и верховая езда мало помогала делу.
— Ничего, справитесь, — приободрил ее Син со звучным шлепком по спине. — Осталось миль шесть.
И верно, вскоре впереди показалась темная лента дороги. Из указателя следовало, что Мейденхед находится двумя милями восточнее. Галоп продолжался, но теперь приходилось лавировать среди экипажей, телег, гуртов скота и пешеходов. В какой-то момент что-то заставило Честити оглянуться.
— Боже милостивый!
— Что случилось?
— Я вижу отцовскую карету!
— Куда она направляется?
— Туда же, куда и мы, — в Мейденхед!
— Тогда перейдем на шаг, пусть проедет. И не дрожите так, это заметно. Мы ведь знали, что ваш отец поблизости, ничего нового в этом нет. Генри Вернем тоже должен быть где-то рядом, если уже понял, что никакой миссис Инчклифф на самом деле не было. В любом случае ищут вас, но не меня.
Честити все же не забыла, как собиралась поступить.
— Лорд Син! Сейчас важнее всего передать майору Фрейзеру весточку от Верити. Если отец меня заметит, обещайте тотчас продолжить путь, словно мы не вместе.
— И бросить вас на произвол судьбы? Вы упоминали, что ваш отец страшен в гневе.
Именно так, подумала девушка. Внутри у нее все сжалось, стоило только представить отцовскую ярость. Каким-то чудом она сумела перейти на небрежный тон:
— Я преувеличил, чтобы не оставаться с Верити. Отец, конечно, меня выбранит, но это можно пережить.
— Насколько я понял, Верити тоже боится его гнева, — возразил Син. — Не потому ли она бежала от него, а не к нему?
— Они расходятся во взглядах на ее дальнейшую судьбу, только и всего.
— Выходит, благоволи ваш отец к ее майору, Верити не колеблясь вернулась бы под его крыло?
— Разумеется! — заверила Честити.
— Странно…
— Отец суров, как и каждый пуританин. Он полагает, что имеет право направлять и воспитывать своих дочерей, независимо от их возраста и положения.
— И сыновей, — сказал Син с нажимом.
— Да, и сыновей тоже. Я еще молод, милорд, поэтому отец вправе ждать от меня беспрекословного повиновения.
— И наказывать за ослушание?
— Да, и наказывать.
— Розгами или ремнем?
— Как ему будет угодно. От порки не умирают.
Син кивнул, и они двинулись дальше. Честити впала в тягостное раздумье о том, как поступит отец, если поймает ее. Еще никогда она не совершала ничего до такой степени предосудительного. Интрижка с Вернемом была вымышленной, то есть отец знал, что она ни в чем не повинна. В его глазах она была непокорной, но добродетельной дочерью. Без сомнения, он порол ее тогда, чтобы так оно и оставалось. По сути, это была больше видимость порки, чем настоящее жестокое избиение. Не будь отец уверен, что сломил ее, кто знает, до чего могло бы дойти. Возможно, ей вскоре предстояло это выяснить.
Не то чтобы Честити боялась, что отец в ярости искалечит ее или оставит шрамы, — даже самый бешеный гнев не заставлял его настолько потерять голову. В критический момент он обуздывал себя. Иное дело — Форт. В гневе тот не знал удержу и мог просто свернуть ей шею, хотя, конечно, горько каялся бы всю оставшуюся жизнь. Честь семьи была для него делом первостепенной важности.
